У меня есть кружка для зелёного чая. и вот, буквально 4 дня назад, мама мыла посуду и уронила её в кучу тарелок. Она думала кружке конц. Я тоже.
Конец пришел 8 тарелкам. Кружка в дребезги разбила 8 тарелок и уцелела сама. правда на ручке образовался небольшой скол. О который я постоянно царапаю пальцы.

---

У меня папа Сдал экзамен на лицензированного охранника. Лицензированного оружием. С вопросами я ему помогла - откопала их в нете. Нашла на них ответы. Так что за устную часть он не боялся. А вот со стрелковойц частью он вообще не боялся. Он 20 лет проходил в армии с таким же пистолетом. Он и в горячих точках был. Вот...
А посчле экзамена он на радостях , меня и брата, пригласилд вТир. Настоящий. Стрелять из настоящего оружия. 350 рублей = 10 выстрелов. Может быть и вылезу... Хоть посмотрю что это такое.

---

Хмммм.... не очень люблю когда лицемерят.

Я спросила одного человека - а ты читал новую сказочку на моём дайрике? Он ответил - да читал. А вот конкретно по ней он ничего не мог сказать. Можно было просто сказать - неосилил много букв. Хотя трудно неузнать в этом Красную Шапочку Шарля Пьерро. Так что...

---

Бодрое утро.... наверное.
Вчера поболтала в Вентрила с Маринкой. Ничего так. Приятная в общении девушка. Я её правда немного ичаче представляла.
Помимо неё ещё какой-то член Легенд присутствовал в комнате. И иногда даже казалось что я им мешаю. Хотя я вчера просто устала и хотела спать.
+ Мя вчера нашла игрушку флешку - слотер с артами Саташи Урусихары. И ещё марина дала ссылку на одну мини-РПГ. www.kongregate.com/games/kupo707/epic-battle-fa... Понравилась. Буду играть наверное.

---

Жила-была девочка ( окончание)

Наутро выяснилось, что монстр подчистую извел семью Бенцлеров: пять трупов были раскиданы по всему дому, с разорванными глотками, покусанные и изгрызенные.

– На, – дядя протянул мне две старые исцарапанные серебряные ложки. – Иди отливать пули.

Я понял, что отступать мне некуда: взял ложки, форму для отливки пуль, и потопал к кузнецу нашему, Копченому Гансу.

Ганс все понял без слов: вскоре четыре теплых блестящих шарика катались на моей ладони. Сжал я их в горсти и направился в церковь. Пастор побрызгал на пули святой водичкой, помахал над ними пальцами, творя крестное знамение. Заодно окрестил и мою грудь.

– Ступай, сын мой, срази сатанинского выродка. И ничего не бойся, ибо с тобою мощь и слава Божия! – так напутствовал он меня, провожая до самых дверей.



В лес я пошел один: никто не предложил составить мне компанию. Тот день выдался пасмурным: в лесу царил предательский полусумрак, землю усыпала мелкая снежная крупа, воздух был сырым и холодным: вместе с дыханием изо рта вырывались клубы пара. Вокруг стояла зловещая тишина, нарушаемая лишь тоскливым посвистом ветра в кронах деревьев. Лес казался вымершим, на снежной россыпи я не заметил ни единого свежего следа – казалось, даже птицы покинули лес, ужаснувшись появлению демонической твари. В груди моей скапливался холод: я чувствовал, что лес превратился в огромную ловушку, которая вот-вот захлопнется за моей спиной.



Вскоре на пути стали попадаться вещи, совсем испортившие мое и без того смурное настроение: оторванные и обгрызенные части тел животных – там лосиная нога с торчащей белой берцовой костью, там оторванная голова молодой косули, а где-то кучка потрохов под деревом или объеденный кусок хребтины со следами огромных сильных зубов, глубоко оттиснувшихся в крепкой кости. Глядя на все это безобразие, я не единожды задавался мыслью: а не повернуть ли мне назад, пока еще не поздно? Но ноги словно сами все дальше уводили меня вглубь леса, глаза настойчиво искали необычные следы оборотня, а уши едва ли не шевелились, пытаясь уловить хоть какие-то звуки, выдающие чужое присутствие. Я внутренне уже молил Бога, чтобы проклятый зверь наконец появился, ибо неопределенность давила на сердце словно тяжеленная груда камней.

Дорогу мне пересек довольно широкий ручей, затянутый тонким ледком. Я остановился на берегу, посмотрел вперед, направо, налево... Сосны, сосны, сосны – вдали их высокие стройные рыже-серые стволы сливались в сплошную стену. По-прежнему вокруг было тихо.



Хоть я и был все время начеку, но зверь все же обманул меня. Как сейчас помню: за спиной и чуть справа в землю тяжко и глухо ударили лапы спрыгнувшей откуда-то сверху твари. Меня хоть всего и перекорежило от ужаса, но все ж таки обернулся я на звук моментально.

Огромный уродливый зверь уже оторвался от земли в новом прыжке и летел по воздуху в каком-то едва ли не десятке шагов от меня, стремительно приближаясь! Палец мой сам собой вдавил один из спусковых крючков двустволки. Сноп желтого пламени опалил морду чудовища.

Я отшатнулся в сторону, когда широкая мохнатая туша пронеслась надо мной, задев меня мощным угловатым плечом – словно бревном ударила. Не удержавшись на ногах, я упал на бок, однако оружие не выпустил. Перекатился через спину, развернулся, встав на одно колено, поднял ружейные стволы.

Противник мой рухнул прямо в ручей, проломив хрупкий прозрачный лед. С шумом, фырканьем и злобным рыком он уже выбирался на берег, вода струйками стекала с его боков и оскаленной морды, из клыкастой пасти вылетел густой клуб пара. Я ранил зверя: шерсть на левом плече вервольфа потемнела от крови – кровь пятнала лед и расплывалась на воде ярко-алыми пятнами. Морда зверя собралась угрожающими складками, взгляд совершенно бешеных желтых глаз словно пронзал ледяными стрелами. Я отчетливо понимал: если не попаду ему сейчас в башку или грудь, то через мгновение буду разорван на мелкие клочки. И прежде чем оборотень атаковал, я успел прицелиться и мягко спустить курок.

Монстр вздыбился, окутанный дымом выстрела и испустив ужасающий вопль, ринулся на меня.

Ну все... Я уронил тяжелое бесполезное ружье и кинулся к ближайшей сосне. Прыжок – и пальцы мои обхватили тонкую гибкую ветвь, затрещавшую под моей тяжестью. Застонав от ужаса, я все же доверился ветке и рывком кинул тело вверх. Ветка к счастью выдержала. Я встал на нее ногами, затем полез дальше.

Снизу хлестнул яростный рык – я, честно говоря, чуть не обделался. Обхватив шершавый ствол руками и ногами, я сумел добраться до следующей ветки, и лишь навалившись на нее грудью, осмелился наконец бросить взгляд вниз.

Оскаленная морда демона прильнула к стволу в каких-то трех метрах от меня! Оборотень карабкался вверх, впиваясь в дерево своими ужасными когтями. Он жутко хрипел, из пасти его хлопьями ползла кровавая пена, в выпученных глазищах стояла смертная тоска – но он продолжал упорно преследовать меня, никак не желая умирать. Проклятье! Я закинул ногу на ветку . И тут ветка вдруг переломилась и я полетел вниз, прямехонько на вервольфа!

Мой сапог ударил зверюгу по зубам. Я услышал громкий лязг, почувствовал зловонное дыхание проклятой твари – и, стыдно сказать, все же немножко напустил в штаны.

Зверь подо мной рухнул вниз, а я, пролетев за ним, успел как-то ухватиться за ту первую ветку, которая возможно спасла мне жизнь. Так я висел, вцепившись в колючую ветвь мертвой хваткой и смотрел вниз, на распростертое тело оборотня.



Странно, но я как-то упустил момент, когда зверь перекинулся в человека: только что был волк, а тут уже какой-то мужик голый лежит. Я отпустил ветку и приземлился рядом с телом.



Он был нездешним, не из наших краев – высокий, сухопарый, жилистый старик с длинными седыми волосами и окладистой бородой почти до середины груди. Тело его во многих местах было покрыто длинным белесым вроде как пухом, ногти на руках и ногах омерзительно длинны и черны. Его странные янтарно-желтые глаза были широко раскрыты и еще не утратили свой блеск. В широкой волосатой груди старика зияла багряно-черная дырка, в которую свободно бы пролез мой указательный палец; из-под спины его расплывалось кровавое пятно, пропитывая и растворяя снежную крупу.

– Ну, слава Богу! – выдохнул я, перекрестившись.

Ладони ужасно саднили и кровоточили.

Вдруг старик кашлянул. Вместе с кашлем из дырки в груди выплеснулась струя крови. Сипя и хрипя, он приоткрыл рот. Губы его блестели от крови, кровь текла из уголков рта, пятная бороду. На изможденное сухое лицо на какой-то миг вернулся румянец – нездоровый такой, как чахоточный, глаза зашевелились, отыскивая меня. Нашли.

– Вывернулся таки, гаденыш! – сиплым шепотом проговорил жуткий старик, сверля меня злобным взглядом. – Как хоть зовут-то тебя, губитель мой?

– Пауль Лукас! – ляпнул я, не подумавши.

– Лукас, – повторил старик, давясь кровью и кашляя. – Чертов Лукас!

Это были его последние слова: извергнув изо рта целый поток крови, он выгнулся, сотрясаемый конвульсиями – и помер.

– Что вы сделали с телом? – спросил Иоганн, нарушив несколько затянувшуюся паузу.

Дядюшка Пауль очнулся и протянул руку к своей кружке с пивом. Сухие узловатые пальцы лишь коснулись ручки и словно в нерешительности легли на поверхность стола. Старик наморщил нос и дернул острым кадыком, сглатывая слюну. По лицу его скользнула гримаса отвращения.

– У меня с собой был топорик. И большой охотничий нож, очень острый. Сначала я... отделил голову мертвеца. Затем конечности. Топором перерубил хребет. Потом ножом принялся рыть могилу. Долго рыл: когда наконец закончил, уже изрядно стемнелось. Побросал я в яму расчлененное тело, завалил землей, а сверху воткнул крест из двух сучьев, перевязанных обрывком кожаного шнурочка. И заторопился в деревню.



Надо сказать, страх еще долго не отпускал мое сердце: на хутор я вернулся жить лишь полгода спустя – и то первые месяцы просыпался по ночам в холодном поту: все мнилось мне, будто призрак оборотня бродит вокруг хутора, и иной раз в вое зимних ветров мне чудились стоны его страдающей души, не нашедшей упокоения и обреченной на вековечные муки.

Вскоре я завел щенка и назвал его Руфусом – так у меня появился надежный товарищ с чуткими ушами, острым нюхом, громким голосом и отважным сердцем. Руфус быстро вымахал в громадную псину, а я научился спать спокойно.



– Ну, папаша! – возбужденно заскреб в затылке Михкель. – Ну и историю ты нам поведал! Я конечно слышал пару раз что-то такое от покойной матушки в детстве, а тут... с такими подробностями! Что же ты раньше-то не рассказывал?

– А и не рассказал бы никогда, – нахмурился старый Лукас. – Кабы не начало все это сызнова повторяться.

– Ну-у... не мог же изрубленный на куски, давным-давно сгнивший труп вдруг взять, да и встать из могилы, – не совсем уверенно проговорил Иоганн. – Разве что дух его. Но не может же дух жрать мясо... как вы считаете? – чувствовалось, что в мыслях нового лесничего воцарилось полное смятение.

– Да, тело изрублено и сгнило в могиле, – согласно качнул седой головой дядюшка Пауль. – Но повадки все те же. Я как увидел беднягу Шультце, насаженного на сук, с объеденными ногами и задницей, сразу вспомнилось, что сотворил вервольф с гонцом к герцогу в те давние годы. Не знаю, Иоганн, может быть неприкаянный дух оборотня бродил все эти годы по лесу или спал где-то, а теперь вдруг пробудился и вселился в кого-то подходящего. Я тебе, Иоганн, советую предупредить свою матушку на хуторе, а еще лучше, забрать ее в деревню хоть на какое-то время... ну, пока как-то не разрешим этот вопрос. А решать его надо, пока чудовище не натворило новых бед.

– Вы совершенно правы – сегодня же поскачу на хутор!



– Я отчетливо слышала каждое слово из рассказа старого Лукаса, – продолжала женщина, легонько поглаживая пальцами красную шапочку. – И запомнила почти все слово в слово. Но не только я подслушивала этот разговор: когда гости ушли и отец вернулся в дом, мачеха тотчас же схватила его за рукав, и отведя в сторонку, зашептала (однако достаточно громко):

– Думаешь, я не знаю, о чем вы там говорили? Никуда ты не поедешь, понял? Ни на какой хутор.

Отец ответил не сразу. Опустив глаза, озабоченно почесал за ухом. Наконец выдавил чуть слышно:

– Как ни крути, а ехать надо.

– А почем знать, не от матушки ли твоей вся эта чертовщина-то исходит? – ехидно ухмыльнулась Хильда.

– Да что ты такое говоришь! – возмутился отец.

Я встала и тихонько вышла из комнаты, однако притаившись за дверным косяком, дослушала разговор.

– Мне она, между прочим, сразу не понравилась: вид у нее уж больно того, зловещий. И скрытная вся какая-то, слова лишнего не молвит. Одно слово, ведьма. Может это она в волка и оборачивается.

И опять папа не нашелся сразу, что ответить.

– Я должен ехать, – наконец послышался его голос – и было в его словах гораздо больше твердости, чем обычно.

– Дурак! – презрительно бросила Хильда. – Пропадешь почем зря. И на кого тогда дочка твоя останется, а? На меня, да? – подловато хихикнула мачеха.

– Я ненадолго, – ответил отец с едва сдерживаемой яростью.

Вскоре он уехал.



– И вы опять не рассказали ему о том, что видели в черном зеркале?

– Да, я снова не решилась сказать об этом, – женщина подняла взгляд от стола и посмотрела куда-то в сторону, словно избегая встречаться со мной взглядом. – Хотя конечно надо было все рассказать.



Вернулся отец через несколько часов – еще более расстроенный, чем в тот день, когда нашел у Красного оврага растерзанного лося. Он молча кивнул мне, затем вышел на крыльцо покурить. Я прильнула ухом к двери, прислушиваясь к его редким вздохам и едва слышному потрескиванию тлеющего табака. Подавленное настроение отца передалось и мне: в носу щипало, хотелось плакать. Затем я услышала, как он выколачивает трубку о перила крыльца.

– Проклятое черное зеркало! – пробурчал он. – Проклятое зеркало!



На следующее утро отец с помощником собрались везти продавать хлеб на рынок в одно отдаленное селение, и значит уезжал он на весь день до вечера.

– Вот что, дочка, – сказал он мне перед самым отъездом. – Ты сегодня далеко гулять не ходи, а как вечереть начнет, так вообще из дому носа не высовывай. Поняла?

– Поняла, папа, – ответила я, сокрушенно вздыхая: перспектива провести большую часть дня под надзором зловредной мачехи, ясное дело, не радовала.



Вот уехал отец, а когда день стал клониться за вторую половину, меня Хильда пальчиком поманила.

– Вот, – указала она на скамью, где стояла корзинка с крышкой. – Отнеси это бабушке: тут булки, пирожки с яблоками и вареньем.

– Но-оо... папа сказал, чтобы я далеко от дома не уходила, – чуть запинаясь ответила я, чувствуя, как начинают краснеть уши.

– Что? – переспросила она, хотя явно слышала мой ответ.

– Папа... – начала я.

– Давай-ка не спорь, а бери корзину и топай! – оборвала она меня. – Неси, пока выпечка еще свежая.

Я молча смотрела в пол.

– Что такое? – в голос ее прокрались шипящие змеиные нотки, не предвещавшие ничего хорошего.

Я все так же молча взяла корзинку, и накинув на плечи плащик, вышла за дверь. Моя любимая красная шапочка осталась забытая висеть на гвоздике.



Я не появлялась у бабушки уже довольно давно, с того самого случая с зеркалом, и конечно же, идти на хутор (особенно после всех этих рассказов про оборотня) мне совсем не хотелось. Правда, шла я днем и погода стояла отменная, солнечная – но все же по спине нет-нет, да и пробегал холодок страха: а вдруг этот ужасный зверь и днем рыщет по лесу?

С такими вот мыслями я дошла до хутора. Калитка была распахнута настежь, словно бабушка дожидалась гостей. Миновав калитку, я замедлила шаг, а у крыльца вообще в нерешительности остановилась.

Волна холода коснулась моих рук, скользнула по лицу. Внезапный порыв ветра налетел невесть откуда, со свистом пронесся по двору – и хорошей погоды как не бывало: небо заволокли серые тучи, лес тревожно зашумел, качаясь и поскрипывая. На щеку упала первая капелька дождя.

– Ба-буш-ка-аа! Это я, Мария... то есть Катрина! Пирожков тебе принесла!

Дверь скрипнула, в черной щели появилась половина бабушкиного лица.

– Ну так заходи в дом, чего на улице мнешься?

Бабушкино лицо исчезло, дверь осталась приоткрытой. Немного колеблясь, я все же поднялась на крыльцо и проскользнула за дверь. Ладошки у меня сильно вспотели, в душе подобно холодной мерзкой жабе шевелилось дурное предчувствие.



В доме из-за задернутых занавесок царила полутьма. А тут еще и небо сплошь затянулось темно-серым и дождь стал постукивать в стекло. Ах да, еще и запах стоял тяжелый, мерзкий и духота – у меня даже голова начала побаливать.

– Поставь корзинку на стол, – бабушка встала рядом с окном, спиной ко мне. Она была в одной лишь ночной рубашке до пят, мятой и несвежей. Ее длинные седые волосы были растрепаны, даже в колтунах. Почему-то она отворачивала свое лицо в тень, и еще я заметила, что она время от времени быстрыми нервными движениями почесывает то одну, то другую руку. Да-а, когда-то это была очень опрятная и чопорная дама, теперь же бабушка выглядела так, словно ей самое место в доме для умалишенных. Мне стало страшно, и я решила немедля возвращаться в деревню. Однако прежде спросила из вежливости:

– Бабушка, ты должно быть больна? Не нужно ли тебе еще чего? Я передам папе...

– Да, – ответила она быстро, не дав мне закончить фразу. – Немножко приболела, да. Но мне уже лучше. Это скоро пройдет.

Меня неприятно поразил ее изменившийся голос: буквально минуту назад он был вполне нормальным, а теперь стал каким-то глухим и невнятным, словно что-то лишнее во рту мешало бабушке четко выговаривать слова.

– Мнэ угхе лу... лук-хе-ее! – прохлюпала она, наконец оборачиваясь ко мне. Она наклонила голову, и длинные седые космы закрывали лицо, однако сквозь спутанные пряди... Мне показался очень странным неестественно яркий блеск ее глаз. И еще я увидела, почему ей трудно было говорить: ее перекошенный, истекающий слюною рот распирали длинные звериные клыки!

– Мне угхе лу-у-уу... – рот ее судорожно задергался и неоконченная фраза перешла в протяжный, леденящий душу вой:

– У-у –уу, О-о-оо!

Бабушка рухнула на четвереньки, залязгала зубами, по ее узкому сморщенному подбородку стекали потоки пузырящейся слюны. Пальцы ее заскребли по полу – длинные черные ногти, совсем непохожие на человечьи, оставляли на досках глубокие борозды.

Ночная рубашка на бабушке шевелилась странными волнообразными движениями, и это сопровождалось треском и хлюпаньем – звуками тошнотворными и может лишь чуть менее громкими, чем звериное рычание, исходящее из старушкиного горла.

Наконец оцепенение отпустило меня, и я с истошным воплем кинулась вон.



Совершенно ошалев от ужаса, я неслась, не разбирая дороги, и довольно скоро поняла, что меня окружают совершенно незнакомые места. Противный холодный дождь хлестал по лицу, земля под ногами раскисла. Один раз я поскользнулась, и упав, сильно ударилась коленом о выступающий из земли узловатый корень. Я разрыдалась в голос от боли и страха. И – о, ужас! – в ответ раздалось звериное рычание. Я поняла, что обречена и разрыдалась еще пуще – однако поднялась на ноги и прихрамывая, продолжила бег.

Вдруг передо мной выросла мшистая груда огромных камней – а меж ними темнел узкий лаз. Я оглянулась через плечо – позади за деревьями мелькал темный угловатый силуэт, слышалось громкое хриплое дыхание и странное похрюкивание. Не раздумывая ни мгновения, я кинулась к валунам и стала протискиваться в неровную щель между ними.



Чавканье звериных лап по грязи слышалось уже совсем близко. Боком, отчаянно извиваясь, я протиснулась в узкий лаз более чем наполовину, а вскоре, в результате отчаяннейших усилий, тело мое буквально ввинтилось в каменный тоннель целиком. И тут плащ мой за что-то зацепился. Скорчившись в узком пространстве, я изо всех своих детских силенок тянула, дергала плащ на себя, но ничего не получалось.

Неожиданный резкий рывок снаружи – и я ударилась головой о камень так, что искры из глаз посыпались. Тут плащ затрещал и разорвался. Снаружи послышались звуки возни – и в щель стала протискиваться звериная морда! Влажный черный нос, полуоткрытая пасть, в которой блестели изогнутые желтоватые клыки... Через мгновение я ощутила рвущую боль в правой ноге: чуть выше колена кожу бороздил частокол острых зубов. Я закричала и стала протискиваться дальше вглубь лаза. Морда чудовища поворочалась-поворочалась и с тяжелым сопением убралась, я же продолжала упорно лезть вперед, обдирая локти и колени. Меня окружала сырая тьма и холод камня, рану дергало – я чувствовала, как кровь струится по ноге.

Снаружи снова зашебуршало: зверь не оставлял попыток достать меня. Вот опять шорох и поскребывание – все ближе и ближе. Я с трудом смогла повернуть голову и посмотреть назад. Мне навстречу тянулась когтистая лапа – странная и страшная, напоминающая человеческую руку: длинные тонкие пальцы, оканчивающиеся блестящими черными когтями, загнутыми как серпы, жадно шевелились, ища жертву. Рука (или же скорее все же лапа?) была покрыта густой пепельно-серой шерстью. Когти уже маячили едва ли не перед самым моим носом, но дальше рука не продвинулась ни на йоту. Чудовище взрыкнуло от досады.

И тут до меня донесся голос отца: он отчаянно выкрикивал мое имя, звал меня! Голос на мгновение замолкал, затем призыв возобновлялся вновь – и все ближе и ближе! Зверь прекратил возню, лапа немедленно убралась. Потом грохнул выстрел – я даже услышала, как пуля с визгом пронеслась где-то совсем рядом. И еще услышала торопливый перестук: зверь стремительно удалялся прочь!

– Катрина! – отец был рядом с грудой камней.

Я не смогла произнести ни слова, лишь расплакалась в ответ. К счастью, я была услышана.



Хильда ошарашенно хлопала глазами, не в силах произнести ни слова. На щеке ее алел след, оставленный отцовской ладонью.

– Мы еще вернемся к этому разговору, – процедил папа сквозь зубы. – Сначала я позабочусь о своей дочке, а потом вернусь и мы продолжим с этого места, – отвернувшись от мачехи, отец кивнул Михкелю и они взялись за носилки.

– Ну как ты, доча? – тихо спросил отец, наклонившись так низко, что его длинные, темно-русые с проседью волосы коснулись моего лица.

Я в попытке улыбнуться чуть-чуть приподняла уголки губ. Голова кружилась, ногу дергало тупой болью.

– Иоганн... – послышался голос Ханса-Фридриха, Хильдиного отца. – Пока все это не зашло слишком далеко, пока в дело еще не вмешалась Инквизиция... – его плоское, обычно невыразительное лицо сейчас буквально корежило от целой гаммы сильных чувств. – Ну, ты понимаешь... ты должен сам с этим разобраться – и как можно быстрее.

Их взгляды встретились, отец сильно покраснел и первым опустил глаза.

– Я разберусь.

– Тебе понадобятся серебряные пули, – добавил уже в спины уходящим Ханс-Фридрих.



Меня устроили в доме Михкеля, где, как вы помните, жил и старый Лукас, а также Михкелева семья: цветущего вида толстушка Ханна, Михкелева жена, и двухгодовалый сынишка Петер. Меня сразу же перенесли на широкую хозяйскую постель и окружили всяческой заботой, а отец немедля побежал за деревенским лекарем.

Чувствовала я себя прескверно: сильно донимали головные боли, тело сотрясал кашель, от которого в груди хрипело и булькало (я подхватила сильнейшую простуду), а раненная нога распухла. Я заметила, как сморщилось лицо лекаря, когда он осматривал и щупал рану.

– Рана хоть и неглубокая, но смотрите, как сильно воспалена, – лекарь недовольно поджал губы, поцокал сквозь зуб. – Понятное дело: вместе со слюной в кровь попал яд. Ух-ху-хух! – он пригладил свою седую козлиную бородку, затем расстегнул застежку на большой кожаной сумке.

– Значит, сейчас мы промоем рану святой водой, – бормотал он, роясь в сумке. – После вычистим гной и наложим мазь – есть у меня хорошая мазь, снимает жар и воспаление. А потом займемся простудой – с этим-то думаю, попроще будет справиться.

Его голос доносился до меня словно издалека, иногда я на короткое время проваливалась в серое забытье, наполненное мимолетными причудливыми виденьями.

– Ну, на сегодня, пожалуй, все, – лекарь поправил взмокшую от пота прядку волос на моем горячем лбу. Ободряюще улыбнулся. – Своевременно давайте порошки и отвары. Завтра я загляну к вам после обеда.

– Спасибо вам огромное! – отец сунул в сухую ладошку пожилого лекаря пригоршню монет.

– Пожалуйста, Иоганн, – дружелюбно улыбнулся старик, пряча деньги. – Приложу все свое умение, чтоб вырвать вашу дочурку из когтей недуга. И-и... – старик чуть замешкался в дверях. – Мы все очень надеемся, Иоганн, что вы избавите нас от этой дьявольской напасти, от проклятого вервольфа. Вам, несомненно, понадобятся серебряные пули, – с этими словами он удалился.



Мне кажется, сутки прошли спокойно, без всяких происшествий. А может, может, и несколько дней минуло: я большую часть времени спала или же пребывала в расслабленном состоянии, между сном и явью, как бы выпав из общего течения жизни.

– Мария! Мария! – кто-то осторожно, но нетерпеливо теребил меня за плечо. Я разлепила глаза и увидела над собой размытый овал лица. Голос казался знакомым. Наконец я осознала, что это Ханна – вид у нее был весьма встревоженный. Дом был погружен во тьму.

– Да, тетя Ханна? – спросила я.

Ханна предупреждающе приложила палец к губам и отвернув в сторону одеяло, помогла мне сесть. Я чувствовала сильную слабость. Я не понимала, что происходит.

– Вот, – Ханна бросила на постель ворох одежды. – Я помогу тебе одеться. Нужно спешить.

– Куда? – спросила я, позевывая и потирая глаза кулаками. – А где мой папа?

– Надо спешить, – повторила Михкелева жена, помогая мне натянуть платьице. – Нету сейчас времени на разговоры.

Только сейчас я заметила рядом с постелью Петера: его пухлое щекастое лицо было бледно и серьезно, малыш закусил нижнюю губу, еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться – он выглядел очень напуганным.

– Где все остальные? – шепотом спросила я, опуская ноги на пол. Кашель подобрался к горлу и щекотал гортань, вызывая слезы, но я сдерживалась.

Не произнеся более ни слова, Ханна взяла меня за руку, в другую руку вцепился ее сын, и мы в полной темноте пересекли комнату, протолкнулись в чуть приоткрытую дверь и оказались на кухне. Окно было прикрыто ставнями, в зазор между которыми падало немножечко лунного света. Я вздрогнула, заметив прильнувшую к стене черную тень.



– Он бродит поблизости, – прошептала тень, и я узнала голос Михкеля. – Поспешите!

Ханна присела на корточки, послышалось металлическое позвякивание. Глаза мои уже привыкли к полумраку: я увидела откинутую крышку люка и черноту квадратной дыры открытого погреба.

– Я первая, – Михкелева жена исчезла в черной дыре.

Спустя минуту нутро погреба озарилось слабым мигающим светом. Я осторожно заглянула через край: Ханна стояла на земляном полу и смотрела на меня. В руке ее мерцал огарок свечи.

– Теперь Петера сюда, – она поставила плошку со свечой на пол и протянула руки. – Михкель, помоги!

Михкель прислонил ружье к стене, взял сына под мышки и свесил в люк.

– Мария! – позвала Ханна. – Теперь ты!

Я нащупала ногой ступеньку почти отвесной лестницы и стала осторожно спускаться, цепляясь дрожащими пальцами за шершавое занозистое дерево. Ноги мои еще не успели коснуться пола, а крышка над головой уже опустилась. Затем, судя по звуку, Михкель привалил сверху что-то тяжелое. Мы же уселись в углу на какой-то длинный ящик, застеленный сверху ветхим тряпьем. И Ханна задула свечу.



Половицы над головой заскрипели, послышалось приглушенное покашливание и голос дядюшки Пауля:

– Ну как, спрятались?

– Все в порядке, отец. Ты бы вернулся поскорей – не оставляй окно без присмотра.

– Да-да-да, я только проверил, как тут у тебя, – ответил старик. Наверху чуть слышно процокали собачьи когти: Руфус пришел на кухню вслед за хозяином. Собака жалобно повизгивала и ворчала.

– Чует псина, – вздохнул дядюшка Пауль.

– Да-а...

– Ладно, пойду караулить, – старик удалился из кухни.

– Эй, слышите? – зашептал Михкель, прильнув к люку. – Что бы ни случилось, сидите тихо, пока не позову. Понятно?

– Да, – ответила Ханна. Голос ее в кромешной тьме погреба звучал жутковато.

– Мама, мне страшно! – всхлипнул Петер.

– Сынок, ты слышал, что папа сказал? Сидим тихо как мышки.



В подвале стало тихо, наверху тоже. Но тишина эта продлилась недолго.



Бум-мм! – тяжелый удар, от которого загудела дверь, заставил меня подпрыгнуть на месте.

Бумм! – еще удар. Послышался скрип оконной ставни и почти сразу – выстрел, хлесткий, как удар гигантского кнута. Маленький Петер начал хныкать, но тут же резко замолчал – видно, мать закрыла ему рот ладонью.

А дом над нами звенел от собачьего лая, что-то невнятно кричал старый Лукас. Ударил еще один выстрел, послышался треск ломающегося дерева – и яростное клокочущее рычание. Могла ли я не узнать эти жуткие звуки?! Оборотень ломился в дом!



Что-то тяжелое со стороны окна свалилось в кухню, все круша на своем пути. Послышался Михкелев крик – громкий, протяжный, переполненный яростью и животным ужасом. Чудовище зарычало в ответ – казалось, от этого низкого рокочущего звука вот-вот рухнут стены.

– Эй, Лукас! – рычание сменилось человеческой речью. – Я пришел за тобой!

В кухню, захлебываясь лаем, ворвался Руфус. Впрочем, атака его получилась более чем недолгой, оборвавшись истошным визгом и ужасными звуками раздираемой плоти.

– Лу-укас! – вновь подало голос чудовище.

О, этот мерзкий, этот нечеловеческий голос: гнусавый, хрипатый, вгоняющий в дрожь. Чувствовалось, что даже эти короткие слова человеческой речи даются монстру с большим усилием.

– Иду! – послышался старческий голос. – Иду, дьявольское семя! На, получай!

Кухня задрожала от выстрела, со звоном посыпалось битое стекло. Но всю эту какофонию перекрыл пронзительный вой подстреленного зверя. Вервольф заметался, создавая вокруг себя полнейший кавардак.

– Лу-уу-кас! – исторгла звериная глотка долгий леденящий душу вопль. – Лу-у-уу... – все потонуло в грохоте выстрела – на этот раз стреляли со стороны кухонного окна, скорее всего с улицы. Папа?!

– Бах! – второй выстрел.

Над нами что-то завертелось, рухнуло, повалились полки с посудой, покатились, грохоча, кастрюли и сковороды, звенели, разлетаясь сотнями осколков, тарелки. Мы сидели, прижавшись друг к другу, дрожа и плача втихомолку. Сквозь щели в досках просачивался едкий запах пороха.

Наконец, после короткой зловещей паузы послышались осторожные шаги – под каблуками противно хрустели битые черепки.



Отец освободил люк, сдвинув с него тяжелый кухонный стол, и я первой выбралась наружу.

Вокруг царил жуткий кавардак: обломки мебели, битая посуда, брызги крови на стенах и даже на потолке. Клубы порохового дыма, лениво колыхаясь, уплывали в распахнутое окно, ставни на котором были разбиты вдребезги, причем одна вырвана, что называется, с мясом. На полу, среди обломков, я с содроганием увидела оторванную собачью лапу, а чуть поодаль запачканное кровью охотничье ружье с расколотым прикладом.

– Михкель! – несмело позвала за моей спиной Ханна.

Отец мой, чьи руки, одежда и даже лицо были забрызганы кровью, хотя сам он похоже не пострадал, молча обнял женщину за плечи и отвел в комнату, где в углу, на полу, лицом вверх лежал мертвый Михкель. Глухо застонав, Ханна рухнула на колени, уткнувшись лицом в неподвижную мужнину грудь. Рядом стоял маленький Петер, закрыв глаза ладошками, и тихонько поскуливал как щенок.



Старый Лукас был еще жив. Отец положил его на кровать, ту самую, с которой меня подняли среди ночи, и простыня сразу стала пропитываться кровью. Рубашка на груди дядюшки Пауля была изодрана в клочья, под которыми угадывались страшные раны: местами плоть была содрана с ребер. Лицо старика опухло, левую его половину рассекал глубокий до кости разрез, проходящий через пустую кровоточащую глазницу. Старик хрипел, в уголках посинелых губ его пузырилась розовая от крови слюна. Однако он до сих пор пребывал в твердом сознании.

– Ханна, дети... – спросил он, с трудом ворочая языком.

– Слава Богу, живы.

– Михкель?

Отец горестно покачал головой. Из соседней комнаты доносился надрывный плачь Ханны, которому вторил тоненький скулеж мальчонки. Дядюшка Пауль сморщился, из уцелевшего глаза покатилась слеза.

– Сволочь! – прошептал умирающий старик. – Он ведь за мной приходил – мстить за то, давнее. Зачем сына-то... А как там твоя семья? Как Хильда? Папаша ейный?

– Плохо, Пауль, плохо... – отец сжал руку старого Лукаса. – Зверь сначала наведался к нам.

– Ох-хох-хо-оо! – старик закряхтел, с жалостью косясь на меня.

– Тварь затаилась на чердаке, оттуда тихо спустилась в дом, застав нас врасплох, – продолжал отец. – Оборотень схватил меня и с силой ударил о стену так, что я потерял сознание. А когда пришел в себя, все уже были мертвы – особенно досталось Хильде. Я не мешкая рванул сюда. К сожаленью, опоздал...

– Значит тебя вервольф оставил в живых... – Лукас посмотрел на отца долгим взглядом. – Ладно, уже неважно... Пошарь-ка в моем левом кармане.

Отец нагнулся над умирающим.

– Ну как, нашел?

– Да, – на отцовской ладони поблескивал серебряный шарик.

– Их было четыре отлито, если помнишь, – голос старого Лукаса становился все тише, чувствовалось, что силы покидают его. – Третью пулю вервольф словил сегодня: мне удалось серьезно ранить его.

– Да, я видел, как чудовище истекает кровью, – кивнул отец. – Я тоже попал в него: всадил заряд картечи в бок. Но оно все же успело уйти.

– Эта пуля – последняя, – голос Лукаса дрожал и срывался. – Заряди ей свое ружье и всади пулю дьявольской твари прямо в ее черное сердце. Поторопись! Я... я думаю, ты знаешь, где искать монстра.

– Да, – тихо ответил отец дрогнувшим голосом. – Я так и сделаю, обещаю.



Вряд ли дядюшка Пауль успел услышать эти слова: он уже был мертв, я сразу это поняла.

Отец порывисто встал, сжав в кулаке серебряную пулю.

– Дочка, а ну-ка подай мне мою сумку. Во-он, в углу лежит.

Сам он взялся за прислоненное к стене тяжелое ружье.



Я молча смотрел, как отец заряжает ружье – движения его были быстрыми, но без лишней суеты, в глазах горела мрачная решимость. Вот он вкатил в один из стволов серебрянную пулю, следом загнал пыж и стал трамбовать заряд длинным стальным шомполом.

– Ну вот... – он встал на ноги, бросив мимолетный взгляд на бездыханное тело старого Лукаса.

– Оставайся здесь, – он положил мне ладонь на плечо. – Побудь с Ханной и Петером. А я... я должен идти, – он рывком прижал меня к груди и звонко чмокнул в макушку. И вышел, не оглядываясь.

– Папа! – прошептала я, глядя на захлопнувшуюся дверь. – Обязательно возвращайся, милый папочка!



Дробный перестук копыт, мечущийся эхом меж стен проносящихся мимо домов, был единственным звуком, нарушавшим зловещую тишину улицы (лишь утром выяснилось, что все деревенские дворовые собаки отравлены!) Ветер свистел в ушах, ружье за спиной подпрыгивало и било по плечу, бледное лицо Иоганна уродовал застывший хищный оскал, на глазах блестели слезы – холодные слезы, размазываемые по щекам встречным напором воздуха. Свист ветра, хриплое дыхание коня, несущаяся навстречу черная стена леса, более черная, чем ночная тьма.

И вот уже лес сомкнулся за спиной и деревья, раскорячив ветви, обступили всадника со всех сторон, словно стремясь захватить в свои объятья, и копыта глухо бьют в сырую, устланную хвоей землю, расшвыривая комья грязи и мелкий лесной сор.



Вот он, хутор – прорисовывается сквозь сосны нагромождением смутных теней. Иоганн натягивает поводья, склоняется к конской гриве:

– Тпру-у!



На хуторе тихо, окна наглухо закрыты ставнями, дверь же в дом наоборот распахнута настежь, чернея бездонным прямоугольным провалом. Приглашение войти или просто забыли закрыть впопыхах? Иоганн медленно подымается по скрипучим ступеням крыльца, выставив перед собой ружейные стволы. Сердце бешено колотится, во рту пересохло: сейчас ему предстоит застрелить собственную мать! Ступив на порог, Иоганн сняв палец со спускового крючка, трижды перекрестился.

– Да не дрогнет моя рука, верша сей праведный суд! – прошептал он, делая следующий шаг.



В доме непонятно отчего царила прямо зимняя стужа и пахло словно в запущенном зверинце. Иоганн оказался в обеденной зале, замусоренной и пустой: обломки мебели, обглоданные кости и кучи фекалий на полу. Он сразу же обратил внимание на дверь в бабушкину спальню: из-под двери в зазор просачивались тонкой вуалью языки светящегося ядовито-зеленого тумана. Иоганн обреченно вздохнул и приблизившись к двери, толкнул ее ружейными стволами. Взору его предстала совершенно фантастическая картина.



Посреди комнаты в кресле корчилась его мать, и внешность ее претерпевала ужасную трансформацию: обнаженное тело все сплошь покрывал длинный седой волос, конечности были причудливо искривлены и двигаясь, изгибались под самыми невероятными углами, терзаемое судорогами лицо частично несло в себе звериные черты и выглядело отталкивающей маской демона. В боку зияла ужасающая рана, из которой обильно текла кровь и виднелись пульсирующие студнеобразные внутренности. Кресло со скрипом ерзало по полу, душераздирающие стоны перемежались с зубовным скрежетом. Почему-то у Иоганна складывалось впечатление, что мать всеми силами пытается от чего-то избавиться. В следующее мгновение он убедился, что его чувство оказалось верным: из старушечьей груди начало поспешно и словно нехотя выбираться полупрозрачное звероподобное существо, в котором он тотчас узнал вервольфа. А исторгаемые несчастной женщиной бессвязные стоны наконец сменились осмысленной речью – правда, это было всего одно слово:

– Изыди! Изыди! Изыди! – выкрикивала она, мотая головой из стороны в сторону.

И вот демонический дух полностью вышел из терзаемого корчами кровоточащего тела: зависнув в воздухе, он словно уносимый ветром, или скорее, течением, поплыл... да-да-да, в сторону стоящего на окне черного зеркала! Он размахивал массивными когтистыми лапами, словно пытаясь уцепиться за воздух, скрежетал зубами в бессильной злобе – но магическое зеркало продолжало затягивать его в свою кромешную бездонную глубину. Иоганн заметил, что призрачное тело оборотня соединяется со старушкой тысячами светящихся нитей, похожих на тончайшие серебряные струны, и по мере того, как злого духа все дальше уносило от несчастной женщины, эти нити все более истончались и рвались одна за одной, а старушкино тело постепенно теряло звериные признаки. Иоганн понял, как следует поступить.

За короткое мгновение до выстрела злой дух почувствовал постороннее присутствие: оскаленная волчья морда рывком повернулась к Иоганну, здоровенная мускулистая лапища неимоверное удлинившись, вытянулась в его сторону, стремясь схватить и притянуть к себе – и тут грянул выстрел.

Серебряная пуля прошла сквозь призрачную грудь монстра, аккурат там, где сердце – и как раз в тот момент, когда черное зеркало уже наполовину засосало вервольфа. Монстр тотчас взорвался облаком вонючего дыма. И заодно пуля вдребезги разнесла магическое зеркало.



Наполнявший комнату светящийся туман почти мгновенно рассосался, пропал и могильный холод: магия ушла. На стоящем в углу комодике ровным теплым светом горели две свечи; в кресле неподвижно застыло обнаженное костлявое тело пожилой женщины. По худой ноге ее стекала струйка крови, скапливаясь маслянистой лужей под креслом. Лишенная магической силы оборотня, тяжело раненная женщина скорее всего уже умерла. Иоганн опустил ружье и приблизился к телу матери. Он почувствовал, как по щекам заструились слезы.

– Сын мой... – бледные губы разошлись, роняя вместе с шепотом капли крови. – Прости, если можешь, прости за все. Я не единожды пыталась избавиться от этого – и вот только сейчас... Ты должен... сжечь все, – тут шепот стал едва различим, но Иоганн все же смог уловить смысл последних слов – правда, уже по движению губ. Седая голова бессильно упала на грудь, худая рука на подлокотнике кресла мелко затряслась в предсмертной агонии (Иоганн заметил, что рука так и осталась не вполне человечьей: узкую, сильно вытянутую кисть местами покрывали клочки шерсти, тонкие пальцы оканчивались звериными когтями).



Огонь охватил дом с удивительной быстротой: языки пламени принялись жадно лизать старое дерево, вздымаясь до небес, вытягивая свои сыплющие искрами трепещущие пальцы к огромной бледно-желтой луне, застилая ее равнодушный лик клубами жирного дыма. Перекидывая ногу через седло, Иоганн старался гнать от себя мысль о том, как сейчас там, в самой сердцевине бушующего за его спиной ада, среди огненного неистовства скрючивается и осыпается жаркими углями тело его матери.



– Наверное, с тех пор для многих ваш отец стал героем.

– А он и был героем, – хозяйка постоялого двора, фрау Мюллер встала из-за стола, давая понять, что рассказ окончен и более ей добавить нечего. – Идемте, я покажу вам вашу комнату.

Комнатка оказалась миниатюрной: все ее убранство ограничивалось топчаном, рукомойником на стене, шатким столиком, посреди которого стоял оловянный подсвечник с оплывшей свечой да простым некрашеным табуретом.

– Фрау Мюллер, а что было дальше: с вашим отцом, с Ханной и Петером, с вами наконец?

– Вам, правда, интересно?

– Ну... да.

– Мы стали жить вчетвером: я, отец, Ханна с сыном. Потом отец взял Ханну в жены и, можно сказать, жили мы дружно и счастливо – двенадцать лет. Все они, в том числе первенец Ханны от папы, Юрген, умерли от холеры. Я вышла замуж за отставного военного, артиллерийского полковника герра Мюллера в двадцать четыре года – после его смерти мне и достался этот постоялый двор. В общем-то, больше рассказывать и нечего. Спокойной вам ночи.

– Спокойной ночи, фрау Мюллер.



Лишь только дверь за хозяйкой затворилась, я тотчас же достал свой дорожный набор писчих принадлежностей, стопку бумаги, и очинив перо, принялся скрупулезно записывать воспоминания госпожи Мюллер, пока подробности были еще свежи в памяти. За этим занятием я провел добрую половину ночи – руку ломило от боли, на среднем пальце натерлась преизрядная мозоль, а разум туманило непреодолимое желание спать, когда я наконец поставил последнюю точку и перо выпало из дрожащих пальцев. Обессиленный, я с трудом разогнув спину, встал из-за стола и рухнув на лежанку, вскоре заснул.



Проснувшись около полудня, я заказал хозяйке завтрак к себе в комнату, и в ожидании оного, просматривал сделанные накануне записи. Вроде бы и неплохая история, все-таки вызывала легкое чувство неудовлетворенности: на мой взгляд тут не хватало какого-то, может и совсем незначительного штриха, который бы придал ей завершенность. Я так и сяк обдумывал эту проблему за завтраком, но никаких путных идей мою голову так и не посетило. И именно поиск толчка к вдохновению заставил меня задать любезной хозяйке постоялого двора несколько, на мой взгляд, бестактный вопрос:

– Фрау Мюллер, у меня к вам несколько... ну, не совсем удобная что ли просьба: не могли бы вы показать мне место, где стоял тот самый хутор – лесной хутор вашей семьи?

– О, Боже... Зачем вам это, мсье? Там даже и развалин не осталось, заросло все травами да кустарником.

– Я очень хочу увидеть это место своими глазами. И если вы проводите меня, я готов заплатить некую разумную сумму.

Хозяйка тяжко вздохнула и покосилась на кошель, который я достал из кармана.

– Ну-у... я даже не уверена, смогу ли сейчас отыскать это место.

Развязав шнурок, я наклонил кошель и на мою ладонь звякнув, выпала горсть монет.

– Хорошо, – кивнула фрау Мюллер с мрачноватой решимостью. – Пойду, скажу старому Клаусу чтоб запряг кобылу.



Оставив за себя хозяйствовать широкозадую, несколько дураковатую на вид деваху лет двадцати, хозяйка щелкнула поводьями, и повозка, влекомая низкорослой лохматогривой кобылой, покинула постоялый двор.



Был конец мая, погода стояла просто чудесная, и поездка в лес доставила мне несказанное удовольствие: вдыхая полной грудью запах свежей хвои и неброские, но приятные ароматы лесных цветов, я пребывал в восхитительнейшем расположении духа, и даже некоторая угрюмость фрау Мюллер развеялась под благотворным влиянием лесных красот.

– Вроде вон там, – остановив лошадь, хозяйка постоялого двора наклонилась вперед, с прищуром всматриваясь вдаль. – Конечно, местность выглядит уже немного не так, но я узнаю приметную группу деревьев – видите, вон там, левее, пять сосен из одного корня растут.

– Что ж, давайте проверим.

– Нн-о-о! – госпожа Мюллер шлепнула поводьями по широкому лоснящемуся заду кобылы. – Пошла!



Вскоре мы стояли на краю заросшей высокой травой и колючим кустарником поляны. Да, раньше здесь жили люди: кое-где на колышимой легким ветерком порослью торчали черные обгорелые бревна, а сама середина поляны, где заросли были особенно густы, вздымалась небольшим продолговатым холмом, над которым возвышалась наполовину рухнувшая труба камина, сложенная из грубого серого камня. Я молча посмотрел на фрау Мюллер и по ее глазам понял, что это именно то самое место и есть.

– Я немножко осмотрюсь тут, – я зашагал по направлению к каминной трубе.

– Будьте осторожны: где-то там колодец, – проговорила фрау Мюллер мне вдогонку.



Следуя ее предостережению, я внимательно смотрел под ноги, раздвигая траву сухой веткой, подобранной на краю поляны. Дойдя до подножия холма, я остановился в тени, отбрасываемой трубой. В голове моей созрела мысль, столь дерзкая и столь навязчивая, что...

– Хм, – молвил я в задумчивости, оборачиваясь к женщине, терпеливо ждущей меня на краю поляны. – Интересно, а где располагалась спальня вашей бабушки?

Женщина ответила не сразу, но все же ответила.

– Справа от трубы и чуть сзади. Вы уж извините, но мне пора возвращаться.

– Да, конечно, – лучезарно улыбаясь, я направился к ней. – Все, что я хотел увидеть, я увидел. Более здесь делать нечего.

Тут я конечно слукавил.



Мы вернулись на постоялый двор и я сказал хозяйке, что, пожалуй, задержусь у нее еще на денек: мол, окрестности тут больно уж красивые, хочется побродить вокруг.

– Есть ли тут у вас какие достопримечательности, хозяюшка?

– Хм... – поджала губы фрау Мюллер. – Озадачили вы меня однако. Места-то у нас конечно живописные, но вот что касается достопримечательностей... Ну, разве что церковка наша деревенская: ей, поди, лет двести, не меньше. Еще мельница водяная, тоже совсем старая – это во-он в тот конец топать надо, и как выйдете за деревню, еще немного пройти. И тогда, справа от дороги...

– Спасибо, обязательно посмотрю и церковь и мельницу, – отвесив учтивый поклон, я вновь покинул постоялый двор. Но отправился отнюдь не церковь смотреть, а в ранее примеченную скобяную лавку, где купил лопату, заступ и серп.



Дорогу до хутора я запомнил хорошо и добрался до заветной поляны не более чем за час. Приблизившись к холму, скрывавшему развалины дома, я, отложив заступ и лопату, прежде взялся за серп. Острейшее лезвие легко срезало густые, высотою в человеческий рост стебли крапивы – вскоре я стоял на месте, указанном фрау Мюллер и сильными ударами расчищал площадку под будущий раскоп. Пришло время браться за заступ.

Сравнительно тонкий слой земли, пронизанный переплетением корней и кишащий жирными червями, вскоре сменился битым камнем, золой и черной древесной трухой. Я старался действовать осторожно, и был предельно внимателен, дабы не пропустить что-нибудь интересное. Впрочем, цель моих поисков была вполне определенной. От напряженной работы я весь взмок и освежающий ветерок подкравшейся вечерней прохлады пришелся очень даже кстати – правда, я опасался, что к сумеркам не сумею отыскать ничего путного. Черт, а вдруг все эти мистические подробности воспоминаний фрау Мюллер, не более, чем фантазии, призванные приукрасить ее рассказ? Было бы крайне обидно, если так.



Лучи заходящего солнца заставили блеснуть какую-то стекляшку на дне ямы. Я присел на корточки и осторожно подцепил это нечто на краешек лопаты. Из горсти праха торчал треугольный осколок черного стекла! Я осторожно взял его двумя пальцами, переложил на ладонь, и послюнявив указательный палец, потер грязную поверхность. Выбравшись из ямы, я стал вертеть осколок так и эдак, пытаясь поймать в нем свое отражение, но попытки мои не увенчались успехом. Неужели мне повезло, и я нашел то самое черное зеркало? Наверное, так и есть – я завернул драгоценную находку в носовой платок, сбросил ненужные теперь инструменты на дно раскопа и поспешно удалился с поляны: хотелось до темноты успеть на постоялый двор.



За весь путь на родину я так ни разу и не притронулся к своей находке, запрятанной на самое дно дорожного сундучка. В кармане я носил ее недолго: по прибытии на постоялый двор вдовы Мюллер, я сразу же переложил спеленутый носовым платком осколок магического зеркала как можно подальше, ибо прикосновение к этой таинственной вещи возбуждало в душе моей странное тревожное чувство. И лишь прибыв наконец в Париж, распаковав вещи и плотно поужинав, я отослал слугу, оставшись совершенно один – а время приближалось к полуночи. Расположившись в своем любимом кресле напротив камина (разожженного ради уютности обстановки) и пригубив отличнейшего красного вина, я наконец развернул носовой платок, чуть пропитавшийся запахами гари и сырой земли, и взяв черный кусок стекла в руки, стал его пристально разглядывать. Дополнительным источником света мне служил шестисвечный канделябр, стоящий подле меня на круглом столике – свет искрился на острых гранях треугольного осколка, янтарными бликами скользил по его гладкой поверхности – но, как и прежде, черное стекло – кстати, черное с обеих сторон – ничего не отражало, оставаясь зловеще непроницаемым. Десятки раз я поворачивал проклятый кусок стекла по разными углами, пытаясь поймать хоть намек какого-то отражения – все тщетно. Я наконец сдался и положил осколок на стол. И тут... Я вздрогнул, словно иглой уколотый: на гладкой черной поверхности мелькнуло нечто, похожее на глаз!



Может, почудилось? Я приблизил глаза к осколку и попытался поймать угол зрения, при котором заметил столь взбудоражившую меня картинку. Мне это удалось почти сразу – о чем я теперь очень жалею.

Да, из глубины проклятого куска стекла на меня смотрел выпученный звериный глаз, излучавший невероятную злобу. Глаз окаймляла серая с буроватым отливом шерсть. Изображение было застывшим, око оборотня оставалось совершенно неподвижным, но в тоже время выглядело совсем настоящим – словно нас разделял слой стекла не тоньше пленки. С глухим вскриком я отшатнулся и накинул на осколок черного зеркала носовой платок.





(Приписка, сделанная рукой Шарля Перро).

После внезапной кончины моего троюродного брата, господина N, мне в руки по стечению обстоятельств попала часть его архива, где среди всего прочего находились и путевые заметки, отражавшие его странствия по германским землям. История об оборотнях, рассказанная ему пожилой хозяйкой постоялого двора, не единственная из собранных им по дороге, но, пожалуй, самая интригующая. Столь же интригующи обстоятельства его смерти: слуга обнаружил его уже остывшее тело... под кроватью, с лицом, обезображенным гримасой ужаса. Врач сказал, что несчастный умер от разрыва сердца. Что же спровоцировало приступ? Приснившийся ночной кошмар, оказавшийся столь ужасающе правдоподобным, что человеческое сердце не выдержало? Еще я слышал, что одна рука покойного была сжата в кулак, а меж пальцев проступила засохшая кровь. Когда врач, движимый любопытством, с превеликим трудом разжал кулак, то обнаружил в ладони осколок черного стекла, острыми гранями глубоко вошедший в кожу.

История оборотня и Красной Шапочки на мой взгляд вполне достойна увидеть свет – правда, не в столь мрачном виде, в каком ее записал мой покойный родственник. Если отсечь пугающие места и чуть подправить сюжет, может получится отличная детская сказка. Я даже знаю, как ее начать: «Жила-была девочка и звали ее Красная Шапочка». А жутковатая история фрау Мюллер... хм, вполне может быть, когда-нибудь придет и его черед предстать перед глазами читателя. Может, позже.

---

ЖИЛА-БЫЛА ДЕВОЧКА И...

– Девять лет мне тогда было... – сощурясь, женщина подняла взор к низкому темному потолку, словно высматривая там, среди глубоких теней и завесей серой паутины, картины далекого детства. Ее руки, лежащие на коленях – узкие, костлявые кисти, обтянутые иссеченной морщинами желтой кожей, слишком хрупкие и красиво вылепленные для простолюдинки – не зная покоя, беспрестанно то теребили, то оглаживали края старого фартука.

– Да, в мае исполнилось девять, а уже в сентябре жизнь нашей семьи круто изменилась: глубокой ночью, взяв с собой лишь то, что можно было унести, мы продирались через узкую каменную глотку подземного хода – все глубже, все дальше от герцогского замка – и от города, где нас ждала верная смерть. Пламя единственного факела горело неярко и неровно; чадный полуживой огонь освещал лишь короткий участок пути: побуревшую от времени и сырости неровную каменную кладку, низкий сводчатый потолок... За нами и впереди нас простиралась глухая тьма, пропитанная гнилостными испарениями; от прогорклого черного дыма, что клубился под потолком, щипало глаза, и кашель распирал глотку – но кашлять мы боялись. Мне было безумно страшно, сырой могильный холод пробирал мое тщедушное детское тельце до самых костей, но плакала я молча, и лишь один-единственный раз позволила себе всхлипнуть. Материнская рука, которую я не отпускала ни на мгновение нашего пути, в ответ ободряюще сжала мои пальчики.

– Cейчас будем проходить под рекой, – сдавленным полушепотом сообщил нам отец. Его голос, стиснутый узкими стенами, прозвучал странно безжизненно.

Я съежилась, с испугом глядя на низкую арку потолка, ожидая услышать плеск волн над нашими головами. Но так ничего и не услышала, кроме нашего дыхания и шагов. Правда, помню, в какой-то момент, сырость, напитавшая спертый воздух подземелья, словно многократно сгустилась, наши башмаки захлюпали по воде, а с потолка над головами застучала частая капель. Мы невольно ускорили шаг.

Вскоре я почувствовала, что пол начинает забирать вверх. Шедшая передо мной сразу за отцом бабушка Эльза, вдруг резко остановилась, и я уткнулась носом в ее поясницу.

– Осторожнее, начались ступени, – обернулся отец. Он поднял чадящий факел повыше, очевидно демонстрируя лестницу бабушке и маме, я же из-за малого роста и узости подземной галереи естественно ничего не увидела.

– Смотри под ноги, дочка, – шепнула мама.

Мы снова двинулись вперед.

Ступени – врытые в глиняный пол доломитовые плиты – оказались довольно крутыми и неровно расположенными, при подъеме мне приходилось высоко задирать ноги, и я быстро утомилась. Наконец мы вновь остановились и замерли, чего-то ожидая. Я протиснула голову бабушке под мышку, и увидела папину руку, шарящую в какой-то глубокой нише. Наконец он удовлетворенно хмыкнул, за этим последовал глухой скрип – и на нас дохнуло волной свежего воздуха.



Одолев последнюю ступеньку, я оказалась в окружении густого колючего кустарника. Над головой распростерлись огромные узловатые ветви старого дерева, через которые перемигивалось звездами ночное небо. Отец бросил факел наземь, огонь бессильно угас под ударом каблука, рассыпавшись разноцветными искрами.

– Подождите-ка, – отец взялся за рукоять шпаги. Отблескивающая холодной голубизной сталь с тихим свистом поползла из старых кожаных ножен. Отведя в сторонку упругие колючие ветви кустарника, он шагнул во тьму.

Мы замерли в кустах, скованные тревожным ожиданием, напряженно вслушиваясь в ночные звуки: шум ветра, скрип ветвей нависшего над нами гиганта. Наконец по траве прошуршали быстрые шаги, вздрогнула верхушка куста.

– Выходите! – раздался голос отца.



Совершенно не таясь, мы стояли на краю обрыва. За нашими спинами громоздился густой старый лес, далеко внизу, под нашими ногами распростерлась долина, заполненная скопищем домов, домиков и домишек: городок, в котором я родилась и в котором прошла безоблачная половина моего детства, городок, само название которого наша семья более никогда не упоминала в разговорах.

Слева, над двускатными черепичными крышами зажиточного квартала, в темно-синее небо втыкался острый шпиль городской ратуши, справа, на обособицу, отгородившись от жилищ простых смертных высокими зубчатыми стенами, мрачной громадой высился герцогский замок. Излучина реки опоясывала его мерцающей серебряной лентой. Меня поразило расстояние, которое нам пришлось преодолеть под землей – от глубокого чрева замковых казематов, где сердобольный герцог спрятал нашу несчастную семью от жаждущей кровавой расправы толпы.

Накануне ночного побега я случайно услышала тихий разговор отца с бабушкой: наутро хозяин замка предъявит горожанам и церковникам груду обгорелых костей и тряпья, и объявит, что узников сжег адским огнем сам Сатана. И в полдень, на лобном месте останки зловещей семейки Штраубе уже спалят дотла и прах развеют по ветру, предав анафеме.

Этот странный разговор напугал меня до полуобморочного состояния. Я не решалась задавать вопросы. Я прятала разрастающийся внутри леденящий ужас за безоглядной верой в мудрость и удачливость старших.



Город не спал: светились окна многих домов в центре, светились узкие витражные окна церкви Пресвятой Девы Марии, на улицах перемигивались движущиеся огоньки факелов и фонарей. Но ярче всего была освещена улица, где стоял наш дом – собственно, он то и был главным, самым мощным источником света, ибо полыхал, охваченный неистовым буйством пожара: потоки пламени рвались из окон, вылизывая и черня белые стены, клубясь над крышей. Было слышно, как в огне лопается черепица, как гудит жаркое пламя. И был слышен шум толпы, запалившей наше жилище: отдельные крики, свист, улюлюканье.



– Дурачье безголовое, – молвил отец, завороженно глядя на гибнущий дом. – Эдак они всю улицу спалят, а там, глядишь, и...

– Вот и хорошо, – просипела бабушка, в бессильной злобе грозя далеким поджигателям сухим кулачком. – Пускай выгорит дотла мерзкий городишко! Чуму на их головы! – бабушка смачно сплюнула. Под высохшей кожей впалых щек двигались желваки.

– Эх, мама, если бы не эти ваши... эксперименты! – вырвался у отца скорбный вздох.

Бабушка резко, по-птичьи повернула голову, в ее глубоко посаженных глазах блеснули, как мне показалось, зловещие красные огоньки. Может, то был отсвет далекого пожара?

– Не дерзи матери, Иоганн! – с шипением вырвалось из узкой черной щели рта.

На какой-то миг бабушка чем-то неуловимо напомнила мне высунувшуюся из норы змею. Спину окатил холодок страха.

– Давайте не будем начинать это снова, – чуть слышно молвила мать. На ее узкое бледное лицо при повороте пал рассеянный лунный свет, и стало видно, что щеки ее мокры от слез. – Что проку от ваших ссор?

Отец обреченно махнул рукой.

– И то верно, – он подхватил с земли тяжелый узел с одеждой, в другую руку взял большую кожаную суму с книгами и инструментами. – Ладно, пошли.



Мы ступили под своды леса. Старая полузаброшенная дорога, вся в колдобинах, раскисшая от дождей, уводила нас все дальше от родного города, вдруг ставшего враждебным и смертельно опасным.



Тогда, в девятилетнем возрасте, я по обрывкам взрослых разговоров догадалась, что заставивший нас спасаться бегством гнев горожан был вызван их страхом и возмущением перед колдовством бабушки Эльзы. Я, конечно, знала, что бабушка колдует помаленьку и даже несколько раз была свидетельницей каких-то странных вещей – иногда забавных, иногда жутковатых – но чего же она сотворила такого, что заставило как людей незнакомых, так и наших соседей возжелать нашей смерти? Эта непонятная мне враждебность наполняла сердце горечью. Да, я слышала, как детишки на улице пугают друг друга страшными историями о колдовском могуществе «старой Эльзы». Например, о том, как она по ночам летает над городом на метле и заглядывает в окна домов, и глаза ее при этом светятся жутким красным светом. Естественно, мои попытки доказать, что все это полная чушь, натыкались в лучшем случае на скептические «понимающие» улыбки.

Пожалуй, пришло время немного рассказать о нашей семье и о том положении, что она занимала при дворе герцога Х (я и сейчас, по прошествии многих лет, не буду называть имя этого сердобольного господина, спасшего нас от костра Инквизиции, ибо такова была воля моего отца).



Наш род кормился от милостей двора герцогов Х, как я слышала, уже третье поколение. Отец мой, Иоганн Штраубе был придворным астрологом, моя бабушка Эльза врачевала хвори герцогской семьи и его приближенных разными чудодейственными снадобьями, мать же, тихая, ласковая и бесконечно заботливая, вела наше домашнее хозяйство и слыла искусной швеей – особенно славились шитые ею свадебные платья, преображавшие любую невесту в сказочную принцессу.

– Как звали вашу матушку? – осторожно вклинился я в рассказ.

– Анна, – выдала женщина после короткой паузы. Имя это вызвало на ее блеклых губах добрую грустную улыбку. – Она была из захудалого угасшего рода мелкопоместных баронов, последняя из этого рода. Титул этот, не подкрепленный ни богатством, ни земельными угодьями, уже давно был не более чем пустым звуком.



Помню наш узкий дом в два этажа, расположенный на одной из самых старых улиц городка: двускатная крыша с высокой печной трубой, крытая красивой рыжей черепицей и увенчанная флюгером в виде затейливого флажка – в ветреную погоду флюгер тоненько, чуть слышно поскрипывал.

Помню кованый черный фонарь над дверью и три ступеньки крыльца из белого камня. И наш тихий уютный внутренний дворик позади дома: стены, густо увитые лозой дикого винограда, массивная скамья из потемневшего от времени дуба...

Еще помню чердак, поделенный перегородкой на две части: одна половина принадлежала отцу – здесь у стен стояли шкафы, заставленные толстыми книгами и заваленные пыльными пожелтевшими свитками, в узкую амбразуру чердачного окна была нацелена большая бронзовая подзорная труба на деревянной треноге, а на круглом столе блестели непонятные мне измерительные инструменты. Я росла девочкой покладистой и тихой, и отец совершенно не тяготился моим присутствием, если я навещала его время работы. Правда долго я там не засиживалась, ибо отец работал в основном по ночам, в совсем недетское время.

На другом конце чердака безраздельно властвовала бабушка: на многочисленных полочках таинственно поблескивали пузатые стеклянные сосуды самых причудливых форм; на протянутых вдоль потолка толстых суровых нитях висели пучки сушеных трав, и к их иногда мягкому, иногда терпкому запаху, примешивался резкий привкус химикатов – серых, розовых, зеленых и красных порошков, что хранились в высоких бутылях толстого стекла и круглых деревянных коробах.

В отличие от отца, книг у бабушки было немного: я видела лишь пару толстенных неподъемных фолиантов в безымянных плотных черных обложках. Зато в большом, окованном железными полосами сундуке хранились во множестве деревянные лакированные футляры с древними рукописями на пергаменте – желто-коричневые свитки, густо исписанные то корявыми, то изящно витиеватыми буковками.

Но главным бабушкиным сокровищем было магическое зеркало, предмет странный, сразу притягивающий внимание: овальный кусок идеально отполированного стекла, заключенный в фигурную бронзовую раму в виде венка из виноградных листьев. Очень четко врезалась в память ножка, поддерживающая зеркало: толстый тугой жгут из виноградной лозы, оканчивающийся... растопыренной птичьей лапой, на которой и стояло зеркало. Само зеркало было не шире обычного человеческого лица, рама и подставка выполнены были изумительно, со множеством мелких правдоподобных деталей. Но несмотря на искусную отделку, вещь эта мне представлялась совершенно бесполезной: ведь зеркало ничего не отражало! Да-да, как ни гляди в него, нипочем не увидишь собственное отражение. Не отражало черное зеркало ни глядящих в него лиц, ни обстановки чердака – его гладкая черная поверхность казалось бездонной дырой, затянутой тонким прозрачным льдом.

Конечно же, я спрашивала бабушку, зачем ей такое неправильное зеркало. Она отвечала, что, мол, это очень-очень старинная вещь, доставшаяся ей в наследство от прапрабабушки, и ценно оно само по себе из-за своей невероятной древности. Но однажды она ответила по-другому:

– Это зеркало делалось не для того, для чего делается большинство обычных зеркал. Да и не зеркало это вовсе.

– А что же, бабушка?

– Что-то вроде окна в иной мир.

– А почему же в нем ничего не видно? Там что, всегда ночь?

Бабушка странно улыбнулась и бережно накрыла черное зеркало куском плотной материи.

– Рановато тебе, Катрина, такие вещи знать. Вот подрастешь, может тогда...



Отец занимался своими исследованиями не только на чердаке нашего дома – излюбленным местом его наблюдений за небесными светилами служила одна из башен герцогского замка: даже в самые тихие ночи над ней посвистывали проносящиеся ветры, а звезды были такими яркими и ощутимо близкими, что казалось, встань на цыпочки и протяни руку – и непременно коснешься звезды – ну, хотя бы и кончиками пальцев. Несколько раз отец брал меня с собой на башню, если удавалось уговорить маму: она боялась, как бы я ненароком не сверзилась с эдакой верхотуры.



Бабушка тоже случалось ночами работала в замке, но в отличие от отца, она обустроилась в каком-то очень глубоком каземате: по узкой спиральной лестнице она спускалась глубоко под фундамент замка; где-то немыслимо далеко внизу за ее спиной с лязгом затворялась тяжелая дверь и... Там я не бывала никогда – да и очень-то надо было...

Не знаю, с каких таких пор бабушка начала практиковать некромантию – может всегда – но лишь где-то за полгода до нашего бегства по городу начали расползаться слухи: на кладбище кто-то тревожит могилы. Я слышала эти истории от детей, конечно, приукрашенные неправдоподобными в своей жути подробностями, ловила на улице обрывки разговоров – и косые взгляды в свою сторону: люди выразительно посмотрев на меня, переходили на шепот (мне казалось, что я слышу фамилию нашей семьи и бабушкино имя).

Разумеется, мои родители не могли не знать об этих сплетнях, но при мне естественно это никогда не обсуждалось. Лишь однажды...

Поздно ночью меня разбудили голоса: моя спаленка находилась на втором этаже, и надо мной, на чердаке шел нешуточный спор – голоса звучали глухо и неразборчиво, но спорщиками были вне всякого сомнения отец с бабушкой. В какой-то момент я расслышала отцовскую реплику: «Эти ночные вылазки пора прекращать!» И бабушкин голос, потише: «...в последний раз». Еще мне показалось, что в соседней комнате плачет мама. Потом я уснула.



Вскоре их выследили: бабушку и папу. Трое горожан в полночь отправились выведать, кто же это колобродит на кладбище (очевидно это была уже не первая их экспедиция). Они видели бабушку с папой стоящими перед разверстыми вратами замшелого фамильного склепа одной уважаемой семьи. Бабушка жутким утробным голосом творила заклинания, брызгая на стены склепа кровью из большой медной чаши. Отец же, смиренно склонив голову, держал в каждой руке по толстой черной свече и тихо вторил непонятным ведьминым речам. Ярко светила луна и все неприятные подробности колдовского ритуала видны были вполне отчетливо. Соглядатаи затаились в кустах, ожидая дальнейшего развития событий. И действительно, свершилось нечто, вогнавшее их в невыразимый ужас.

В черном дверном проеме возник человеческий силуэт. А когда смутно белеющая фигура шагнула за порог склепа, под серебряный свет лунного диска, бедные обыватели тотчас же узнали недавно умершую жену главного городского судьи – шурша саваном, покойница приблизилась к ведьме, замерев, впрочем, в полушаге от нее. Ее мертвые глаза широко распахнулись, зашитый толстыми нитками рот мучительно шевелился, силясь что-то сказать. Бабушка коснулась сшитых губ лезвием ножа, освобождая рот покойницы...

Далее наблюдать сие жуткое действо у соглядатаев не хватило духу, и они тихо, но проворно покинули погост.



Уже утром в нашу дверь постучался посланец герцога.

– Вам надлежит всей семьей тотчас же отправляться в замок, прихватив с собой лишь самое необходимое: смену одежды, деньги, какие-то самые ценные вещи, – передал он слова герцога. – Не медлите: на улице вас ждет экипаж.

Мама сразу догадалась, в чем тут дело и спешно стала собирать меня – сонную, ничего не понимающую.



У порога стояла простая черная карета с занавешенными черным бархатом окнами; тройка вороных коней беспокойно скребла булыжную мостовую копытами и всхрапывала. Мне показалось, что в окнах противоположного дома за занавесками прячутся любопытные лица.

– Если бы не карета, нам навряд ли удалось бы добраться до замка живыми, – вспоминал впоследствии отец.



– Я всегда высоко ценил вашу службу, – так начал свою речь герцог, высокий дородный мужчина средних лет. Он встретил нас в небольшом каминном зале. Стоя у зева камина, он в этот момент бронзовой кочергой переворачивал занявшееся полено – на срубе древесины пузырилась вытекающая смола.

– И вашу, Иоганн, – он кивнул отцу. – И вашу, фрау Эльза. Но вот сегодня ранним утром, буквально за два часа до вашего приезда, ко мне заявилась целая делегация: духовенство, уважаемые горожане под предводительством самого бургомистра... Они утверждают, что той ночью застали вас на кладбище за отправлением магического ритуала, связанного с оживлением трупа... – герцог зябко передернул плечами. – Они требуют суда над вами. Они утверждают, что вы слуги Сатаны и настаивают на самом суровом наказании. Они уже послали за инквизитором, и наверняка инквизитор не будет медлить и уже завтра прибудет в город. Я уверен, они сильно приукрасили ситуацию... – герцог выразительно посмотрел на отца (тот промолчал), – но настроены очень решительно. Вы должны бежать. Слышали о подземном ходе из замка?

– Да, ваша светлость, – наклонила голову бабушка. – Мне известно, что под рекой проходит подземный лаз. Но никогда...

– Вот им-то вы сегодня же ночью и воспользуетесь. И еще... – герцог знаком подозвал отца поближе и что-то шепнул ему на ухо.

– Дочка, выйди-ка за дверь, – повернулся ко мне отец. – Посиди пока на скамеечке. Нам тут надо кое-что обсудить.



– Прошу сюда, – низкорослый сухопарый дедок с видимым усилием толкнул массивную дубовую дверь. Пронзительно заскрипели петли, и дверь медленно распахнулась в пахнущую плесенью затхлую тьму. Высоко подняв над головой фонарь, отец шагнул первым. Мама с тревогой глянула в глаза ключнику, и положив мне руку на плечо, последовала за отцом.



Помещение оказалось довольно просторным, но с неожиданно низким потолком: мои родители едва не задевали его макушками. Это конечно действовало угнетающе. Холод каменного пола ощущался даже через подошвы ботинок. На одной из стен я заметила ряд крупных ржавых колец, с некоторых свисали обрывки ржавых цепей и сгнивших веревок. В углу был навален ворох свежей соломы.

– Вам следует кое-что знать, – старый ключник подвел отца к противоположной стене. – Смотрите внимательно.

Тонкие узловатые пальцы надавили на чуть выступающий из стены камень. С противным глухим скрипом четыре каменных плиты пола расползлись в стороны, открыв черную дыру.

– Как наступит полночь, я трижды ударю в дверь, и тогда уходите через этот лаз, – молвил старик. – А сейчас предстоит сделать кое-что еще.

Мать кивнула и стала развязывать узлы с одеждой. Отобрав по смене платья каждого из семьи (там было и мое голубое платьице с синим пояском, уже изрядно поношенное), она передала весь этот ворох одежды отцу.

– И обувку тоже, – добавил ключник.

Со вздохом разворошив еще один узел, мама отобрала четыре пары башмаков.

– Хорошо, – кивнул старик. – Идемте, Иоганн.



Куда они направились, и чем там занимались, я узнала от отца, когда мне было уже лет шестнадцать наверное.



Они подошли к полукруглой темной нише, забранной толстой решеткой. Ключник отворил небольшую дверь сбоку и они вошли.



На полу лежала груда старых человеческих костей: ребра, черепа... – бесформенная куча. Ключник зацепил фонарь крюком за кольцо на стене, окинул критическим взглядом холмик желто-коричневых останков.

– Ну, приступим, – он взялся за один из черепов.

Они расстилали одежду на полу, вкладывали в нее ребра и позвонки, всовывали кости, приставляли к воротникам иссохшие черепа. Пока не выстроили на полу жуткую картину: четыре скелета лежали в ряд, взявшись за руки. Трое взрослых, один ребенок. По словам отца, кощунственность этой сцены бросала в дрожь. Не знаю, что испытала бы я, созерцая детский скелет в одежде своего ребенка.

Ключник указал отцу на маленький бочонок, стоявший в углу. Отец поднял бочонок – внутри что-то тягуче плескалось. Старик сковырнул крышку.

– Лейте это на скелеты, – сказал он.

Воздух наполнился тошнотворной вонью: на первый скелет полилась широкая густая струя какой-то темной гадости, затем шмякнулись куски кишок, другие осклизлые внутренности.

– Горючая смесь с начинкой из овечьих потрохов, – пояснил старик. – Позже я запалю все это. Получится, будто бы всех вас пожрало адское пламя. Свидетели увидят поистине ужасную картину – ужасную и поучительную.

– Да уж, – покачал головой отец.

– Об этом знает очень узкий круг людей, – продолжал ключник. – Его сиятельство герцог, ваше семейство и я. Это... – старик махнул рукой на омерзительную композицию на полу, – будет сюрпризом и для обитателей замка, хи-хи-хи... Ну все, Иоганн, теперь вернемся к вашей настоящей семье.



– Более мы уже не увидимся, – сказал старик, задержавшись на пороге нашей темницы. – Не забудьте же: в полночь я трижды ударю в дверь, и тогда выбирайтесь отсюда. Желаю вам счастливого спасенья. Берегите вашу прелестную дочурку! – сухое лицо его растянулось в улыбке. Дверь с ужасающим скрипом затворилась, в замочной скважине трижды провернулся ключ – напрочь отрезав нас от прошлой жизни.





– Так-так-так... – подслеповато щурясь, старичок стал медленно читать грамоту, едва не водя носом по листу плотной бумаги. Мы терпеливо ждали, хотя на улице было холодно, сыро и дул пронизывающий ветер.

– Да, это подчерк его сиятельства, – пробормотал дед, забавно дернув сухим узким носиком. – И печать и подпись – все чин-чинарем.

Наконец он оторвал взгляд от бумаги и протянул отцу руку.

– Пауль Лукас. Можно просто дядюшка Лукас. Или дядюшка Пауль – это уж как вам удобней будет. А вы, стало быть, Иоганн Лейбиц, новый лесничий?

– Да, он самый, – коротко кивнул отец, пожимая протянутую руку и дружелюбно улыбаясь. – А это моя семья: жена Ева, матушка моя Фрида и дочка – Мария (все мы в целях безопасности изменили имена и фамилию – лишь отец пожелал оставить свое настоящее имя).

Дядюшка Пауль отвесил каждой из нас церемонный, немного шутливый поклон. Этот забавный с виду старичок мне сразу понравился.

– А это лохматое чудовище, – кивнул он в сторону кособокой конуры, из которой наружу торчала косматая морда крупной собаки, – зовется Руфусом. Вылазь, старый бездельник, познакомься с гостями!

Собака (кстати, даже не залаявшая при нашем прибытии), безучастно изучала нас своими карими глазами. Затем демонстративно зевнула, показав большие желтые клыки.

– Я кому сказал? Вылазь! – не унимался старик.

Огромная псина нехотя выползла из будки, и лениво помахивая хвостом, приблизилась к нам. Клочковатая грязно-серая шерсть Руфуса пахла сыростью, массивная угловатая башка клонилась к земле, едва не подметая ее широким лиловым языком, свисающим из полуоткрытой слюнявой пасти. Темно-карие глаза ненадолго задержались на лице каждого из нас. Пес шумно втянул воздух, и вяло коснувшись липким языком моей ладони, затрусил назад в свою будку.

– А что ж я вас на улице-то держу до сих пор! – вдруг встрепенулся старик. – Вот ведь... Прошу в дом!



Мы вошли в этот дом – и остались в нем жить: через пару дней дядюшка Пауль вместе со своим дряхлым псом переселился в деревню, к своему старшему сыну. Нашей же семье – семье нового лесничего – достался этот хутор.

Конечно, наше новое жилье разительно отличалось от привычного городского: вместо гладких оштукатуренных стен бревенчатые, за окном вместо соседских домов глухо шумящая стена соснового леса, вместо каменной мостовой пружинящая под ногами земля. Приходилось привыкать, приспосабливаться к новому быту, к безлюдью, к отсутствию соседей – до деревни было не менее часу пешего хода. Первое время с наступлением сумерек я боялась выходить из дому дальше крыльца: таинственный мрачный лес плотно обступал хутор со всех сторон – скрипя ветвями, перешептываясь тысячами голосов.



Первое время старый Лукас каждодневно захаживал к нам, проверяя, как налаживается наша жизнь на новом месте. И конечно же они вместе с отцом ходили по лесным угодьям: папа изучал лес, дядюшка Пауль делился с новым лесничим немалым своим опытом. Очень часто я с удовольствием составляла им кампанию. А сзади неизменно трусил, опустив кудлатую башку к земле, старый верный Руфус.

– Дядя Пауль, – спросила я в самую первую такую вылазку. – А волки здесь водятся?

– Во-олки? – протянул старый Лукас и состроив зловещую физиономию, быстро огляделся по сторонам.

Мои расширившиеся от испуга глаза вызвали у него сухой смешок.

– Никаких волков здесь нет, милая, – улыбнулся он. – И уже давно.

– А были? – полюбопытствовал отец.

– Когда-то были, – кивнул старик.



Осень в том году выдалась наипротивнейшая: холодная, с обильными дождями и снег выпал рано, осев на земле и ветвях деревьев мокрыми комковатыми хлопьями. Мама по-видимому простыла еще в ночь бегства, когда мы пробирались средь сырого темного леса по совершенно раскисшей, утопающей в лужах дороге, черпая башмаками холодную липкую грязь. С тех самых пор кашель не отпускал ее, то чуть утихая, то возобновляясь продолжительными мучительными приступами, особенно по ночам. Она все время выглядела очень уставшей, разговаривала неизменно тихим, каким-то даже шелестящим голосом, лицо ее заметно осунулось, а в глазах... глаза казались потухшими, затянутыми серым туманом неизбывной тоски, обреченности. Папа часто садился с ней рядышком перед камином, и они держась за руки, подолгу молча смотрели на огонь.

Пожалуй, еще стоит упомянуть, что мама стала равнодушной к рукоделию – и эта ее апатия к ранее столь любимому делу, стала для нас тягостным признаком душевного надлома в этой прежде такой жизнелюбивой женщине.

Правда... Однажды вечером он вытащила из сундука свое любимое красное бархатное платье, с некоторым вялым интересом оглядела его, расправив на пальцах. Затем подошла к большому овальному зеркалу, приложила платье к плечам, и чуть склонив голову на бок, застыла перед зеркалом с печальной улыбкой на устах. Я внимательно наблюдала за ней.

Это платье мама сшила сама (как, впрочем, и все свои платья) с особой любовью и тщанием, и в той, теперь уже прошлой жизни, надевала его только по особым случаям: в годовщину свадьбы, на дни рождения и на балы, устраиваемые в герцогском замке.

Но вот улыбка медленно сошла с ее лица. Тонкие восковой бледности пальцы потянули за длинный седой волос, выбившийся из каштановой пряди, и вырвали его. Понурившись, она отошла от зеркала.

А потом взяла, да и распорола свое любимое платье и с неожиданным рвением засев за работу, сшила для меня жакетик, юбку и очень симпатичную шапочку... – женщина улыбнулась. – Она хранится у меня до сих пор, эта шапочка. Хотите посмотреть? – не дожидаясь моего ответа, женщина встала и чуть шаркающей походкой удалилась в соседнюю комнату. Тоненько скрипнула дверца открываемого шкафа, послышалось шуршание и постукивание.

– Вот она, – она вновь возникла в дверном проеме, бережно держа в горсти темно-красный комочек. На стол передо мной легла изящно сработанная детская шапочка, обшитая по краю круглых полей золотой тесьмой и украшенная круглой золотой же пряжкою, в которой блестели-переливались изменчивыми цветами мелкие, возможно драгоценные камешки.

– Меня в деревне из-за нее так и прозвали – Красная Шапочка.

– А часто вы бывали в деревне?

– Не сказала бы, что часто. Обычно раз в неделю, а бывало и того реже. Закупали продукты, муку, что-то по мелочи – и долго там не задерживались. Вы ведь знаете, деревенские не очень то жалуют пришлых, особенно если эти чужаки явно городской закваски...

Ну, а хуторское хозяйство досталось нам от старого Лукаса в полном запустении: грядки небольшого огородика заросли сорной травой, яблоневый сад превратился в свалку разного мусора – видать, у дядюшки Пауля уже совсем не было ни сил, ни желания ковыряться в земле. Родители планировали по весне привести все в порядок, но этим планам, увы, не суждено было сбыться: в начале зимы мама окончательно слегла, и на исходе февраля ее не стало.

– А... ваша бабушка? Она же, по вашим словам, знала толк в лекарском ремесле. Неужели она ничем не могла помочь?

– Бабушка мало что успела захватить с собой в ночь бегства, искать же что-то из лекарственных трав в лесу в эту промозглую дождливую осень было уже поздно. Могли ли тут помочь какие-то ее магические знания... Может быть. Но мама, я знаю, была очень решительно настроена против каких бы то ни было проявлений магии. Она хоть и не говорила об этом прямо, но совершенно справедливо считала бабушку главной виновницей нашего бедственного положения и ни за что не приняла бы от нее подобную помощь. Вообще, в последние месяцы жизни мама стала очень набожной.

– Неужели в деревне не было какого никакого захудалого лекаря?

Женщина задумалась.

– Вроде папа приводил пару раз какого-то старичка... Но видно болезнь уже настолько глубоко пустила корни, что выкорчевать ее не было никакой возможности.



Я хорошо запомнила день похорон: было не морозно, но сыро и с серого неба медленно падали снежные хлопья. На деревенском кладбище было невероятно тихо, из ноздреватых грязно-серых сугробов торчали черные деревянные кресты, с дощатой островерхой крыши старой часовни с тихим шорохом соскальзывали комья сырого снега.

Старенький священник дрожащим простуженным голосом дочитал молитву, и почтительно наклонив голову, отступил от могилы, после чего четверка нанятых деревенских мужиков взялась за концы веревок и медленно опустила простой некрашеный гроб в узкую черную земляную щель. Папа с дядюшкой Паулем в полном молчании вонзили лопаты в земляную насыпь и влажные комья глухо застучали по крышке гроба.

Я чувствовала, как боль невосполнимой утраты выгрызает в моей душе бездонную дыру, которую навряд ли когда-нибудь заполнит череда прожитых лет и любовь и забота отца. Могила вместе с телом матери навсегда забрала мое детство. А на кресте, что водрузили над невысоким могильным холмиком значилось чужое выдуманное имя – Ева Лейбиц.



А меньше чем через полгода в нашей жизни произошел очередной переворот: уже и не знаю, каким образом, но папа сошелся с дочерью деревенского пекаря и объявил нам с бабушкой, что собирается вновь жениться.

– Не судите меня строго: я делаю это для нашего же блага.

Он сказал, что собирающийся отдохнуть от трудов праведных престарелый пекарь передаст молодым в качестве приданного свою пекарню, знаменитую своей вкуснейшей выпечкой аж на три деревни. Так оно и вышло, и после свадьбы, в конце лета мы – я и отец – переехали жить в деревню, деля просторный добротный дом с новой папиной женой, рослой веснушчатой блондинкой Хильдой и ее коротышкой отцом Хансом-Фридрихом.

– А как же бабушка?

– Бабушка наотрез отказалась переселяться с хутора, объясняя это в основном тем, что кто-то же должен за ним, за хутором присматривать. Но, конечно же, осталась она там из-за возможности вдалеке от чужих любопытных глаз заниматься колдовством. Она и раньше была не особенно общительной дамой, а после смерти матери и вовсе замкнулась в себе. Кстати, Хильда была только рада, что бабушка не переехала жить в деревню.

Теперь отец отправлялся осматривать герцогские лесные владения уже из деревни – с новеньким длинноствольным ружьем, которое заменило сильно подержанный исцарапанный мушкет, доставшийся в наследство от старины Лукаса, и на пегом жеребце (подарок тестя). И заодно вез бабушке запас продуктов и гостинцы – свежий, еще теплый хлеб из пекарни и корзинку пирожков. Часто бывало так, что на обратном пути отец оставался ночевать на хуторе, возвращаясь в деревню уже под утро.

– А это таинственное черное зеркало? Вы видели его впоследствии?

– Да-да-да, оно-то, как я впоследствии поняла, и послужило причиной будущих несчастий – воистину ужасающих событий, речь о которых еще впереди. Вот что я увидела однажды.



Как-то раз отец взял меня с собой на хутор навестить бабушку. Так получилось, что задержались мы у нее до сумерек, уже не помню, по какой причине – вроде бы отец крыльцо чинил. И на обратном пути он вдруг спохватился:

– Ой, дочка, я у бабули свой нож забыл!

Этот охотничий нож – широкое тяжелое лезвие, изогнутая костяная рукоятка, кожаные ножны, украшенные тисненым орнаментом и медными заклепками по краю – был неизменным спутником отца как в его рейдах по лесной чащобе, так и в домашнем быту, и мне кажется, его отсутствие было для отца почти равносильно отсутствию штанов.

– Папа, хочешь, я сбегаю?

– Ну-у...

– А ты присядь пока, отдохни – я мигом!

– Ну, если только мигом, – отец присел на сухой мшистый ствол поваленного дерева и отстегнул от пояса фляжку.

– Ага! – и я вприпрыжку понеслась назад.



Под ногами хрустели мелкие сучки и сухие сосновые шишки, усыпанная хвоей земля упруго пружинила, высоко над головой в ветвях деревьев сгущались тени. Тьма спустилась на лес, и вместе с тьмою пришла тишина, казавшаяся мне зловещей. Я уже начала жалеть, что вызвалась идти за ножом в одиночку – но вот уже меж сосен наконец мелькнул темный прямоугольник дома с теплящимся огоньком свечи в одном из окон.

Отворив калитку, я мигом пересекла двор, взбежала на крыльцо и толкнула от себя ручку двери – дверь оказалась незапертой.

– Бабушка! – несмело крикнула я.



На большом обеденном столе горела свеча в глиняной плошке. Забытый отцом нож лежал тут же, на скамейке.

– Бабушка! – уже совсем неуверенно промямлила я. Никто не откликнулся.

Тут я заметила, что дверь в соседнюю комнату чуть приоткрыта и в щель просачивается тусклый свет. Я открыла было рот, чтобы снова позвать бабушку, но слова почему-то застряли в горле и дыхание болезненно стеснилось в груди. Тем не менее я все же приблизилась к двери и кончиками пальцев толкнула ее.



Комната была заполнена зеленоватым светящимся туманом. Туман этот клубился под потолком и в углах, стелился над полом тончайшим покрывалом. Бабушка сидела в кресле, спиной ко мне, лицом к окну, застыв в пугающей неподвижности – руки на подлокотниках, голова откинута назад. А на окне стояло черное зеркало – впрочем, на тот момент его поверхность не была черной дырой в никуда. Оно не было пустым – но совсем не бабушкино лицо смотрело с его поверхности.

Желтые звериные глаза на заросшей серо-бурой шерстью удлиненной морде. Остроконечные уши. Влажный черный нос. Загнутые желтоватые клыки в приоткрытой пасти. И за зубами – чуть дрожащий кончик слюнявого, красного в бурых пятнах языка.

Раньше я никогда не видела живого настоящего волка, но почему-то сразу догадалась, что это он, волк.

Жуткие волчьи глазищи смотрели на бабушку. Вдруг бабушка пошевелилась в кресле и сонным голосом сказала: «Да!»

Волчья морда качнулась, пасть разошлась в широком смертоносном оскале, похожем на демоническую улыбку. Глаза зверя блеснули холодным потусторонним светом. Затем звериная морда стала выдвигаться вперед, непонятным образом проникая наружу сквозь стеклянную поверхность.



Я даже не поняла, как оказалась на улице. Прижимая к груди отцовский нож, я не чуя под собой ног, неслась по темному лесу и сердце мое бешено прыгало в груди, едва-едва не застревая в горле.

Я ничего не сказала отцу – сама не знаю почему.



– Вы как-то совсем уж вскользь упомянули мачеху. Догадываюсь: отношения между вами не сложились.

– Вы правы, не сложились... – она потупила взор, прикусила нижнюю губу. – Хильда была, я, наверное, повторюсь, высокой статной блондинкой с миловидным лицом – когда она улыбалась, на ее румяных щечках появлялись такие симпатичные ямочки. Но вот глаза... В ее голубых глазах не было доброты. Зачастую они были пугающе пустыми, даже когда она злилась или более того, пребывала в ярости, взгляд ее был холоден и немигающ как у гадюки. Терпения демонстрировать свое показное дружелюбие по отношению ко мне у нее хватило ненадолго: очень скоро она дала понять, что живу я в ее доме на мышиных правах и отныне удел мой быть при мачехе прислугой и безропотно сносить ее каждодневные колкости и плохо скрываемую враждебность. И ненависть ее усилилась, когда выяснилось, что они с отцом никак не могут завести ребенка. Это я узнала, конечно, позже, а тогда... Представьте, как тяжело недавно потерявшей мать девочке испытывать на себе совершенно непонятную и ничем не заслуженную ненависть. Я часто забивалась в какой-нибудь темный угол и там плакала, шепотом жалуясь маме на злую-презлую мачеху. Кстати, Хильда никогда не называла меня по имени: «Эй!», «Поди сюда!» или «Красная Шапочка» – только так и никак иначе.

– А ее отец как вас принял?

– Можно сказать, никак: без враждебности, без особой симпатии – он был равнодушен ко мне.

– А что же ваш отец? Неужели он не защищал вас от несправедливых придирок своей новой жены?

– Ох-хо-хохх... Отец... Знаете, эта женщина очень быстро разглядела слабости его характера и сделала его почти безропотным подкаблучником. Конечно, папа жалел меня, был заботлив и ласков, но в присутствии мачехи он был робок, и если Хильда в его присутствии обижала меня, его заступничество выглядело жалким. В такие моменты мне было стыдно за своего отца. Знаете, впоследствии меня не раз посещала мысль: а что, если эта хитрая властная женщина каким-то образом пронюхала про нашу семейную тайну и этим своим знанием шантажировала папу?



Однажды отец вернулся из лесу в таком скверном расположении духа, что я даже не решилась его спросить, в чем дело. За обедом он был также мрачен и неразговорчив. Чуть позже к нам зашел старый Лукас – они с отцом удалились на крыльцо, где, попыхивая трубками, завели негромкий разговор. Снедаемая любопытством, я, затаив дыхание, приникла ухом к двери.



– Ты уверен? – услышала я голос дядюшки Пауля. – Почему ты решил, что это волк? Ты когда-нибудь видел следы нападения волков?

– Туша обглодана наполовину, горло... буквально вырвано! Некоторые кости не просто обглоданы – они расколоты, измочалены. Крупные лосиные кости словно тисками железными расплющены! Кто мог сотворить такое?!

– Ну, а следы вокруг? Ты видел следы?

– Да, следы там остались.

– Ну и? Что за следы?

Отец ответил не сразу.

– Я так думаю, что волчьи следы должны быть схожи со следами крупной собаки, верно?

– Ну, в общем-то, сходство есть.

– Хм... А эти... – неуверенно начал отец. И запнулся. – Я даже не знаю... Да черт знает, чьи они! – воскликнул он в сердцах. – Я смотрел на них, и мне стало страшно. Да что уж там – мне стало жутко! И конь мой храпел, вращал глазами и пятился от растерзанной лосиной туши. Вы, Пауль, должны посмотреть на эти следы.

– Где, говоришь, на лося наткнулся? У Красного оврага? Гм... Пока соберемся да туда доберемся, уже стемнеется. Давай завтра посмотрим. И возьму я за компанию сына своего старшого – втроем и отправимся.

– Хорошо, будь по-твоему, – вздохнул отец.

– Тогда до завтра, Иоганн.

– До завтра, Пауль.



На следующее утро меня разбудили голоса за окном: пришел старый Лукас со своим сыном – здоровенным толстым детиной, вислоусым и краснолицым. На широком плече Лукасов сын нес устрашающих размеров двухствольное ружье, вдобавок на поясе у него болтался длинный широкий тесак, даже скорее меч. Дядюшка Пауль тоже был при ружье – хотя с его-то уже плохоньким зрением он мог рассчитывать на меткий выстрел разве что с трех шагов. И конечно же, с ними был старый пес Руфус. Уже одетый и полностью экипированный отец шагнул им навстречу с крыльца. Мужчины обменялись рукопожатием.

– Ночью дождя не было, – сказал дядюшка Пауль, поправляя ружейный ремень на плече. – Следы должны сохраниться.

Отец кивнул и обернулся. Заметив мое лицо в окне, он с улыбкой махнул рукой. И они ушли со двора... – женщина смотрела в стол, обхватив себя руками за плечи, поеживаясь словно от холода. Чувствовалось, что чем дальше она продвигается по своей истории, тем больнее ей даются воспоминания. Вместе с воскрешаемыми картинами прошлого в ее душу вползал очнувшийся от спячки тот давний-давний страх.



Чем дальше трое мужчин и собака углублялись в лес, тем теснее обступали их со всех сторон замшелые стволы деревьев и густые сочные заросли папоротника. Сыроватый воздух был пропитан запахами хвои и гнили, а солнечный свет, увязая и дробясь в густо разросшихся кронах деревьев, ложился на землю хаотично разбросанными пятнами. Пересвистывание мелких лесных пичужек и мерное гудение насекомых создавали умиротворяющий идиллический фон, в который как-то не очень вписывались мрачные мысли о таинственном кровожадном хищнике, возможно бродящем где-то неподалеку. Забывшись, Иоганн стал насвистывать какую-то легкомысленную мелодию, однако старый Лукас хлопнул его по плечу, и выразительно насупив брови, погрозил пальцем.



До Красного оврага (названного так из-за красноватой глинистой почвы) они не добрались: шедший впереди Лукасов сын Михкель вдруг испуганно вскрикнул и вытянул вперед указательный палей.

– Что там? – прищурился дядюшка Пауль.

– О, ужас! – Иоганн споткнулся и схватил старого Лукаса за рукав.

– Господи! – теперь и Лукас увидел то, что так испугало его спутников. Выставив ружья перед собой, мужчины медленно двинулись вперед. Защелкали взводимые курки.



Путь и преграждала огромная коряга: ствол когда-то поваленной бурей сосны был давным-давно распилен на дрова, остался лишь внушительных размеров пень, давно лишившийся коры, как и длинные извилистые корни – все это в целом напоминало обглоданный скелет неведомого чудовища. На один такой торчащий вверх серый жилистый корень был насажен человек. Насажен с такой силой, что бурый от крови обломанный конец корня торчал из его спины не меньше чем на длину половины руки. Ноги у трупа отсутствовали, от поясницы и чуть ниже плоть представляла собой сплошь искромсанные изжеванные лохмотья. По толстому корню вниз тошнотворной спиралью спускались витки осклизлых кишок.

– Кто же это может быть? – севшим голосом прошептал Михкель (труп висел к ним спиной.) Рыжеватые глазки Михкеля так и дергались по сторонам, словно загнанные зверьки, длинный ружейный ствол в его широких пухлых ручищах чуть заметно подрагивал.

– Скоро, наверное, узнаем, – так же тихо ответил дядюшка Пауль, забирая чуть влево. Дряхлый пес за его спиной беспрерывно рычал на низкой ноте, шерсть на его мощном загривке стояла дыбом.

– О-о, так это же старина Шультце! – не удержался от возгласа Михкель, первым приблизившись к трупу и глянув ему в лицо. – Фу ты, ну и вонь! – он страдальчески сморщил курносый нос и отступил на шаг.

– Правда? – поднял белесые брови старый Лукас. – А ну-ка... Хм, и точно он самый. Посмотри, Иоганн. Ты знал его?

Борясь с накатывающими приступами тошноты, новый лесничий обошел корягу и посмотрел в лицо мертвецу. Голова трупа была свернута на бок, бледная кожа словно веснушками сплошь усыпана подзасохшими кровавыми брызгами, из раззявленного в смертельной агонии рта свисал почерневший язык. На языке копошились мелкие мошки. Иоганн все же не сдержался: булькнул горлом и выплеснул себе под ноги полупереваренный завтрак.

– Да, мне знакомо это лицо, – выдавил он, отхаркавшись и сплюнув. – Он из нашей деревни.

– Папаша, глянь-ка, что нашел! – Михкель пнул ногой какой-то предмет. – Арбалет!

– Ага, стало быть, Шультце опять решил за старое взяться, – покачал головой старый Лукас.

– Вы о чем? – спросил лесничий, стирая пальцем с плохо выбритого подбородка липкие остатки блевоты.

– Браконьерил он раньше, – старик присел на корточки, озираясь по сторонам. – Дважды я ловил его... Вот следы! – оборвал свой рассказ дядюшка Пауль. – Поди-ка сюда, Иоганн.

На влажном от крови пятачке голой земли ясно отпечаталась пара следов. Очень странных следов: отпечатки четырех пальцев с отметинами когтей напоминали очень крупные волчьи, и в то же время след чем-то неуловимо смахивал на сильно зауженную, невероятно деформированную верхнюю часть человеческой стопы.

– Такие следы ты видел у Красного оврага? – спросил Лукас, поднимая голову. Лицо его посерело и вытянулось, левый глаз дергался.

– Да, точно такие.

– Это не волк. И никакой волк не может так разделаться с человеком.

– А может... медведь?

– Я, кажется, догадываюсь, кто здесь наследил, – старый Лукас с кряхтеньем разогнулся. – Все это мне оч-чень даже знакомо. М-да, и кто бы мог подумать... – он медленно повернулся вокруг себя, щуря старые глаза. Вид у него был крайне встревоженный, даже растерянный.

– Отец! – окликнул его Михкель. – Что с Шультце-то будем делать? Надо бы снять его.

– Да-да! – встрепенулся дедушка Пауль. – Смастерим носилки и отнесем беднягу в деревню.

– Так кто же сотворил такое? Что за чудовище?!

– Вот именно: чудовище, – кивнул дядюшка Пауль. – У меня есть, что рассказать – но не здесь. Поговорим, как вернемся в деревню. А сейчас за работу, мужики. Берите тело под мышки и...

Михкель страдальчески скривился.

– Что делать, сынок, – вздохнул Лукас. – Кто-то же должен выполнить эту работу.



С вершины сосны удаляющиеся фигуры (двое несли носилки с раскуроченным мертвым телом) выглядели не крупнее муравьев. Сквозь завесь густых ветвей за этой скорбной процессией следили желтые звериные глаза. Тварь разомкнула тяжелую пасть, влажный язык прошелся по узким черным губам.

– Лукас! – глухо прохрипело звериное горло.

Тварь выждала еще немного и стала осторожно спускаться вниз, бороздя древесную кору кривыми черными когтями.



– Вервольф! – веско обронил дядюшка Пауль, выпустив клуб табачного дыма. Он обернулся в сторону удаляющейся Хильды (хозяйка вынесла им по кружке пива) и повторил, твердо и уверенно:

– Вервольф!

Молодой лесничий судорожно сглотнул комок в горле и скосил взгляд в сторону приоткрытого окна.

– Почему вы так думаете?

– Я расскажу вам, ребята, одну историю... – старый Лукас пригубил пиво, смахнул рукавом пену с верхней губы.



Они сидели во дворе, на углу дома, где у самой стены в землю была врыта длинная скамья и узкий дощатый стол на двух сосновых чурбаках.



– Мне еще и тридцати не было, как приключилась эта напасть, – так начал свой рассказ дядюшка Пауль. – И на силенки мне тогда грех было жаловаться, и зрение было острое, и, как говорится, сам черт был не брат. Как помню, было самое начало зимы: землю чуть припорошил первый снег, лужи затянуло тонкой ломкой корочкой льда. Я в тот день развозил сено для подкормки лосей. И вот у третьей по счету кормушки наткнулся к своему ужасу на трупы лосихи и двух подростков-лосят. Бедные животные были убиты со страшной жестокостью: разодранная, располосованная плоть, из которой торчали переломанные кости, горы вывалившихся внутренностей... Все вокруг было багрово-черным от крови.

Я осмотрел труп лосихи и понял, что убийца застал ее врасплох, прыгнув из засады: спина и загривок ее были исполосованы когтями, шея сломана мощным ударом. Кто и откуда совершил этот роковой для лосихи бросок? Я огляделся по сторонам – и взгляд мой зацепился за странные следы на одной из сосен, стоящей метрах в трех от кормушки. То были следы когтей: глубокие отметины на коре, метрах в четырех над землей. Чуть выше ствол дерева раздваивался, создавая удобную для засады развилку.



Рысь поработала? Но я точно знал, что в нашем лесу рыси отродясь не водилось. Да и какая рысь в состоянии нанести такие страшенные раны здоровенной крепкой лосихе?

Я стал искать следы хищника на земле. Следы были, но очень неясные, смазанные. И лишь около туши наполовину съеденного лосенка я нашел таки отчетливый след, впечатавшийся в раздавленные внутренности. След был в точности такой, какие мы сегодня видели у трупа несчастного Шультце: похожий на волчий, но ни хрена не волчий. И опять же – где вы видели волка, лазающего по деревьям? И где вы видели волка, способного одним ударом лапы свернуть шею взрослому лосю? Волка, который может с такой невероятной скоростью убить трех животных: все три трупа лежали на расстоянии не более десятка шагов друг от друга. Бр-рр! У меня волосы зашевелились под шапкой. Не волк, не рысь, да, судя по следам, и не медведь – в лесу появилось неведомое чудовище!

Ружьишко у меня с собой было слабенькое, дробью заряженное. Потому решил съездить на хутор за более серьезным оружием, а заодно и топор захватить, чтоб туши лосиные разделать – а че мясу-то пропадать? У меня даже мысли не было позвать кого-нибудь на подмогу из деревни. Дурак, что тут еще можно сказать...



Дядюшка Пауль грустно улыбнулся, промочил горло пивком и продолжил:

– Пока домой добрался, пока то да се, пока доехал до места, где неведомая зверюга набедокурила, уже и солнышко стало клониться к закату. И тут лошадка моя как захрапит, башку нагнула и встала как вкопанная. Соскочил я с телеги – ружье на взводе, прислушался...

И слышу: хруст и чавканье. Вот оно, думаю – вернулся, подлец, добычу дожрать. А разделяла нас небольшая горушка, посреди которой торчала сухая мертвая осина, рассевшаяся надвое широкой щелью.

И вот я на полусогнутых тихохонько взобрался на ту горушку и выглянул одним глазком из-за дерева... – старик нервно дернул заросшим щетиной сморщенным кадыком и медленно обвел слушателей испуганным взглядом. Те молчали.

– Эх, парни... Такое увидеть – я вас скажу, это что-то!

В лосиную тушу угловатой остроухой башкой зарылся огромный зверь, едва ли не со взрослого медведя величиной. Зверь громко чавкал, глотая мясо и требуху, челюсти его с громким хрустом крушили крепкие лосиные ребра. Могучая холка с торчащей дыбом шерстью (как сейчас помню: шерсть серо-бурая, грубая, местами с проседью, свалявшаяся колтунами) переходила в широкие, почти человечьи плечи, а поверху, на лосиной туше лежали две здоровенные мускулистые лапищи. И... пальцы – длинные как у человека пальцы, – но с черными кривыми когтями!

У меня все внутри похолодело, однако стиснул я зубы, пристроил ружейные стволы на торчащий вбок обломок сука и...

Чавканье прекратилось. Зверь рывком поднял морду – и наши взгляды встретились.

Его круглые желтые глазищи были глазами демона из преисподней. Они отсвечивали холодным огнем, они словно прокалывали меня – и в них был совсем не звериный разум. И морда чудовища была хоть и схожа с волчьей, но что-то в ней проглядывало эдакое... даже не знаю, как объяснить. Эдакое человеческое. Нет, это не было лицом – звериная харя, но-о...

Зверь оскалил окровавленную пасть и хрипло рыкнул. Из горла его вместе с рыком вылетели кровяные брызги. Я ясно видел его крупные острые клыки, видел пузырящуюся на них слюну, розовую от крови. И я наконец спустил курок.

– Ба-бахх!!! – жахнуло из правого ствола. Я видел сквозь облачко дыма, что промахнулся: пуля вонзилась в тушу лосихи совсем-совсем рядом с лапищей зверя. Чудовище вздыбилось, ощерило свою ужасную пасть. Лес зазвенел от рева прямо-таки оглушительной мощи. Я понял, что тварь вот-вот прыгнет, и значит, второй промах будет стоить мне жизни. Я заорал в ответ, и как ни странно, это помогло мне унять нешуточную дрожь в руках. И шарахнул из левого ствола, целя зверюге в грудь.

И на этот раз пуля попала в цель: неведомого зверя отбросило от лосиной туши так, словно его кувалдой ударили.

Я заново зарядил оба ствола, шуруя шомполом и с опаской поглядывая на сраженное чудовище – тварь лежала не шевелясь там, где и упала. Что ж, спустился я к лошади, заставил ее таки сдвинуться с места – хоть и неохотно, но пошла коняка. Обогнули мы горку... – тут старый Лукас выдержал паузу.

– Ну! – не стерпел Михкель. – Что тянешь?!

– А чудища-то и нету! – зловещим голосом закончил дядюшка Пауль.

– Это как это?

– А вот так: очухалось и сбегло – лишь ветки кустов вдали колыхнулись.

– Вот дьявольщина! – покачал головой Лукасов сын. И надолго прильнул к пивной кружке.

– Вот именно: сия непостижимая живучесть окончательно убедила меня в дьявольской природе этого зверя. Я не мешкая повернул назад.



С наступлением темноты тревога моя усилилась, перерастая в суеверный страх: я закрыл в доме все окна ставнями, запер дверь на все запоры и заложил толстым железным засовом. Я лежал на кровати в полной темноте в обнимку с ружьем; пробивающаяся меж ставень узенькая полоска лунного света рассекала темную комнату надвое, служа единственным скудным источником света.

Томительное ожидание все же сморило меня, и я как-то совсем незаметно провалился в сон.

Разбудил меня страшный пронзительный вопль. Я подскочил как на пружинах – руки тряслись, сердце колотилось. Совсем немного времени понадобилось мне, чтоб понять: кричала моя бедная лошадка. Чудовище явилось таки на хутор! Я остро пожалел, что так и не удосужился завести цепного пса, который предупредил бы меня о вторжении непрошенного гостя.

Коняка снова заржала, заметалась в диком ужасе в своей маленькой конюшенке. Затем ржание перешло в предсмертный хрип, последовали громкие звуки возни и треск ломающихся досок – поистине душераздирающие звуки!

Немного погодя лежащая на полу узкая полоска лунного света мигнула и погасла: нечто темное заслонило щель между ставнями. Я весь сжался на постели, затаив дыхание, ни жив, ни мертв от накатившего ужаса.

Раздались протяжные царапающие звуки и сопение, затем ставни сотряс сильный удар. Я едва сдержал крик, прикусив нижнюю губу так, что почувствовал во рту вкус крови.

Вот тень, заслонявшая щель, исчезла, послышались мягкие такие шаги и – О, Боже! – скрипнуло крыльцо. Несколько невыносимо томительных мгновений чудовище тихо стояло за дверью, очевидно прислушиваясь. А потом говорит...

– Он заговорил?! – не сдержал возгласа Иоганн.

– Да, – кивнул дядюшка Пауль, состроив при этом такую мину, словно и сам был до глубины души поражен своими же словами. – Голос был глуховатый, на слух какой-то странный... ну, нечеловеческий, словом. Жутковатый такой голос-то.

– И что он сказал?

– Он сказал: «Я знаю, что ты там!» А потом начал молотить в дверь – да с такой неистовой силищей, что та трещала, выгибалась и стонала словно живая, словно больно ей было. Я взвел курки, нацелил ружье на дверь и решил про себя: будь, что будет!



Но хоть и силен был зверюга неимоверно, а дверь таки выдержала. Град ударов ослабел и вскоре вовсе стих. Слышно было, как зверь спустился с крыльца, что-то бурча себе под нос. Снова тень на короткий миг перекрыла щель между ставнями – и наступила долгая-долгая-долгая тишина. Тварь ушла.



До самого рассвета не сомкнул я глаз, и только когда окончательно развиднелось, осмелился отворить дверь.

Крыльцо было темным и липким от крови. На верхней ступеньке лежала оторванная лошадиная голова. До сих пор помню выпученный в мою сторону глаз и оскаленные зубы. Это он, гад, для устрашения ее на крыльцо положил. А на ставнях снаружи остались глубокие следы от когтей.

– Ужасная история! – поцокал сквозь зубы Иоганн. – А что было дальше?

– Дальше я понял, что нужно собрать народ и как следует обсудить это дело. Шум великий поднялся и смятение, когда поведал я собравшимся в нашей деревенской церкви жителям о пережитых мною ужасах. И порешили на той сходке, что нужно немедля слать конного гонца в герцогский замок и просить выслать к нам отряд опытных стрелков, да чтоб с запасом серебряных пуль, ибо чудовище сие, как истинного оборотня обычная пуля может лишь ранить, но не убить.

И вот отписал я грамотку тогдашнему владельцу замка, сунул ее гонец за пазуху, стеганул коня и ускакал. Оставалось ждать.



На следующий день в деревню забрел какой-то бродяга, и заказав в корчме кружку пива, поведал во всеуслышание, что по дороге видел обглоданный лошадиный труп.

– Но это еще ничего! Там неподалеку человек на дереве висел, на сук как на вертел насаженный, – рассказывал бродяга, ежась как от холода. – И ноги его были объедены до задницы, да и сама задница выглодана до кости. Ох, и страху я натерпелся, мужики!



Стал ли наш гонец случайной добычей, или чудовище предугадало наш замысел и специально устроило засаду у дороги? Лично я склонялся к последнему варианту – да, кстати, и не только я, многие решили, что дьявольское отродье запугивает нас. И в этом он преуспел: более желающих ехать за подмогой не нашлось.

Той же ночью зверь посетил деревню.



Я не знаю подробностей, что там и как. В ту ночь я заночевал в деревне в семье дяди моего: на хуторе оставаться было боязно. И вот в самый глухой, самый темный час, ухо мое сквозь сон уловило далекие крики. Кое-как расчухавшись, я взялся за стоящее тут же подле кровати ружье, и как был, в одних подштанниках, подкрался к входной двери. Только взялся за щеколду, сзади дядин голос:

– И не вздумай.

– Чего?

– Дверь отворять.

– Дак я лишь чуток самый, щелочку. Там на улице кричали вроде.

– Знаю, слышал. Не трожь дверь, говорю. Может оборотень где-то рядом в темноте шныряет. Откроешь ты свою щелочку, а он туда – лапой. И что тогда?

Тут снова послышался крик – тоненький такой, жалобный. У меня аж сердце сжалось. А тут еще доселе молчавшие деревенские собаки такой оглушительный лай подняли, такой гвалт. Думаю, в деревне уже никто не спал.

– Дядя... Ох, Господи, там же люди погибают! Что ж делать-то?

– Думаю, ты им ничем не поможешь, – горестно вздохнул дядя. – А ежели и правда хочешь разобраться с вервольфом – отлей серебряные пули и освяти их в церкви.

---

Чёрт.. тест меня выдал с головы до ног... >_<

---

Тест: [Какая ваша фруктовая душа? хD]

[Черника +_+]

Очень энергичная натура.Всегда ведёт себя высокомерно и самонадеянно.По жизни идёт с оптимизмом.Обладат чувством собственного достоинства и сильным родительским инстинктом.

­register_image(3588047824);­

Как общаться с черникой х)

Подходите к чернике с достоинством,говори­те по существу.Выслушайте­ его мнение и будте готовы к тому,что черника сразу же пообещает вам свою авантюрную помощь,главным образом того,чтобы продемонстрировать себя.Интеллигентной­ чернике очень понравится похвала без резкго запаха лести.

Самые лучшие отношения с черникой у людей обладающими аурой:вишни,лимона,­арбуза и ананаса.

Пройти тест

---

В преддверии моего нового конкурса...

Вот гаст,который кастует виз.
А это девица,
Которая в марке,что нубам не снится,
В гасте,который кастует виз.

А это два приста.
Качали виту и имеют резисты,
Стебутся над маркой несчастной девицы
В гасте,который кастует виз.

А это вошедший во фьюри монах.
Наводит на пристов Азурою страх,
Которые страшно глумятся над дамой,
Что верует в марку свою так упрямо
В гасте,который кастует виз.

А вот хант,что птицею в пневму долбится,
Ч тобы не дать той Азуре случиться
По пристам,которых достало глумиться
Над бедной,несчастной,но в марке девицей
В гасте,который кастует виз.

А вот найт на пеке,что бешено мчится
На ханта с его задолбавшейся птицей,
Которая пневмой пробитой гордится,
Но знает,что вскоре придется убиться
О монка,который на двух пристов злится
За то,что они засмеяли девицу
И карту,которая в шубе хранится
Под гастом,который кастует виз.

А вот ассасин,з лостно выбит из клока,
Затоптанный найтовой пекой жестоко,
Которой до ханта осталось далёко
(Которая в трапах засела глубОко!)-
Их с найтом спасет только хил спирит-монка,
Который Азурой орудует тонко,
Добравшись до пристов (стебавших девчонку,
Марка которой у всех уж в печенках)
Под гастом,который кастует виз.

Импрум вот,в котором и тихо,и пыльно.
Лишь храп нарушает покой замогильный:
То гварды,забивши на Войны Гильдий,
Плевали на сложность ВОЕ перепитий,
Плевали на синов,а так же им в хайды,
Плевали на пек и в забрало их найтам,
Плевали на хантов и их попугаев,
А так же на сферки и тех негодяев,
Которые пристов Азурой пугали
(И на нее они,кстати,плевали),
На этих вот пристов с их хилом и кастом,
На девушку с маркой,на визов с их гастом,
И на Империум тоже плевали-
Еще вчера его ботам отдали.

Как просто в процессе сраженья за власть
Ключевые моменты продать иль украсть!

---

Старый добрый паровоз
Две заплатки на боку
Путь травою весь зарос
Два вагона и ку-ку...
Там на станции - Амур ,
Группа восковых фигур.
А в руках у них цветы.
Среди них и я и ты.
И никто нам не сказал
Что билет в один конец.
Прибываем на вокзал -
Клуб заброшенных сердец.

---

О, директор, ты могуч,
Ты гоняешь стаи туч,
Заставляешь и в субботу
Выходить нас на работу.
Аль откажешь мне в ответе?
Не видал ли где на свете
Ты зарплаты годовой?
Я ищу ее... - Постой
есть на севере гора,
В ней глубокая нора,
В той норе на трех канатах
Гроб качается из злата,
В том гробу твоя зарплата!

---

Почему-то вспоминаеться прогулки под дождём... Точнее в грозу... Когда иёшь с мокрыми ногами под раскаты громы и вспышки молний... Перешагиваешь балансируя зонтиком через реки дождевой воды... А на душе спокойно и немного радостно....

---

Обещанные арты по Тетрадке...

---

Почти по Гоголю...

Сегодня у нас на работе была сцена из "Ревизора"... да, да.. Та самая немая сценка из последнего акта великоцй комедии...
Напаловна в позе городничего и я... с ухмылкой - "а к нам опять проверка!"
Проверили бегло... Всё чисто всё в порядке, но валерьянку попили мы.

Ещё сегодня пробовала новую водку. "Центури" 20 грамм. Я водку не люблю, но вынуждена признать - эта водка очень хороша...

---

Сделали один набросочек для меня....

---

Устала...

От всего устала... Надеюсь оклематься к концу недели.

---

Смотрела мультфильмы про Тома и Джерри. Лет 10 их не видела. Смеялась долго...

---

Как-то раз в одном лесище
Собралась толпа чертей.
Разожгли они кострища,
Чтобы было пострашней.
Там вино течет рекою,
И чертовки хороши.
Пляшет нечисть и хохочет,
Веселится от души.

На кострах стоят котлища,
И вода в котлах кипит.
Черти варят бормотуху,
Очумелый сброд вопит.
Бродит черт с огромной ложкой
И мешает дрянь в котлах,
Зелье варит по рецепту,
Что известен в их кругах.

Вот попробовал он зелье
И поморщился слегка.
Знать чего-то не хватает,
Почесал свои рога.
Взял огромную бутылку,
А в бутылке этой кровь.
Вылил ровно полбутылки,
Забурлило зелье вновь.

Из-за черных клубов дыма
Не видать уже луны.
Доварили черти зелье
И разлили в стаканы.
Залпом выпив по стакану,
И проклятья прокрича,
Повалили черти в пляску -
Будут прыгать до утра!

---

Наконец-то впервые за месяц появилась в Ро. Наварила АДов...

---

Болотная Гать

Болотная Гать… Гиблое место, где каждый сантиметр пути таит опасность. Место где каждый неверный шаг может увести тебя в гибельную трясину. Где каждая кочка – убежище жутких чудовищ Водяника. Чудовищ, порождённых, как говорят, самим Ящером.
Но не смотря на все опасности, много людей идут в эти гибельные топи. Идут по шатким подгнившим мосткам, забираясь в самое сердце погибшего селения. Идут что бы очистить хотя бы на мгновение землю от чудовищ. И пусть их Ящер воскресит вновь через пару дней. Но хоть эти часы земле будет спокойнее.
Порою люди гибнут, но те отважные, что доходят до городской ратуши Болотной Гати, довершают их дела. Вот и сейчас такая же группа отважных артан бредёт старым мосткам над болотной топью.
-Ещё долго идти? – спросил молодой черноволосый чародей с чистым, наивным лицом.
-Экий ты быстрый! – буркнул в ответ ему крепко сбытый, коренастый ратоборец с добротных доспехах. – Мы же только первую поляну миновали. Мы же даже чудищ не встретили!
-Первый раз в Гати? – участливо спросила шедшая позади чародея смуглолицая огненно-рыжая девушка-следопыт в кожаных доспехах.
-Угу. – буркнул чародей и смутился.
Замыкавший шествие разбойник насмешливо гыгыкнул.
-Ничего, всё хорошо! – поддержал чародея шедший рядом белокурый витязь с остро заточенным топором. – У всех так было. Так же шли и… Оп!
Витязь одной рукой подхватил провалившуюся было на погосте следопыта, и рывком вытянув из болота поставил на старые доски гати.
-Главное - не бойся, смотри по сторонам и помогай товарищам, если расправился со своим противником. – Витязь настороженно перехватил топор по-удобнее.
Впереди шедший ратоборец издал боевой клич. На потемневшие от времени доски гати вылезло несколько ящерицеподобных существ.
-Ну вот и чудища! – азартно крикнул витязь. И, яростно крикнув, побежал на подмогу к ратоборцу.
-Банг! – следопыт спустила крючок своего арбалета и заряжала оружие по новой. Чародей нервно сглотнув и выставил руки в знаке духов. Тягучая тёмная энергия ударила в ближайшее чудище, отбросив его обратно в болотную воду.
После короткой схватки артане спокойно отдыхали. Чародей носился молнией между тел последователей Драгара и Крагла, острым ножом выковыривая осколки зла. Материальные частички зла, заменяющие сердца этим существам.
-Ой, ребята! Что это? – чародей встал держа в руках небольшой изящный сундучок старинной работы.
-Это – Дивный Ларец… - спокойно ответил витязь заканчивая наматывать обмотки на свои ноги. Надевая сапоги на обтянутые тряпками ноги он заметил. – Повезло тебе.
-Здорово! А что в нём? – обрадовано спросил чародей.
-Открой и узнаешь… - устало ответил ратоборец вкладывая меч в ножны.
Чародей с силой потянул за крышку ларца, но та не поддалась ни на йоту.
-Ключом открывай дубина! – зло сплюнул разбойник.
-У меня нет ключа… - чуть не плача прошептал чародей, пряча ларец в заплечную сумку.
-Эх… горе ты наше… - засмеялась следопыт. – Вернёшься из Болотной Гати, в магазине Ордена купи ключ от ларцов. Они их продают.
-Чего же мы стоим? – вскочил чародей и едва не бросился вперёд, отважно сжимая в руке посох. – Давайте двигаться вперёд!
После следующего поворота гати вновь показавшиеся чудища были уже согласованно встречены артанцами. Чародей пытавшийся достать из тел ящериц с восторженной улыбкой вновь поднял на руках дивный ларец.
-Ещё один! – едва не возопил юноша.
-Повезло! – констатировал витязь.
-Поздравляю! – пожал руку чародею ратоборец.
Разбойник буркнул что-то неразборчивое и следопыт лишь улыбнулась. Чародей довольно улыбнувшись вновь положил ларец в сумку за своими плечами. Ратоборец дал сигнал двигаться дальше, убедившись что путь чист.
Однако когда ликующий чародей вытащил из-под груды тел чудищ ещё один ларец, ратоборец кряхтя начал помогать осматривать убитых существ. Немного подумав к ним присоединился разбойник.
-А у вас есть ключи? – наивно спросил чародей.
-есть… и даже от редких Ларцев. – хмуро ответил разбойник. Ратоборец промолчал. Чародей довольно улыбнувшись положил ларец в свою заплечную сумку.
На следующем привале, после очередного радостного вопля чародея и торжественного явления ларца,на коленках по сырой земле ползали уже все мужчины небольшого отряда. Девушка-следопыт деловито поправляла тетиву и заряжала арбалет новым болтом. Тщетно обыскав тела чудищ, мужчины отдали чародею найденные осколки зла и скрипя зубами тронулись в путь.
-Вот так оно всегда и бывает… - печально вздохнул витязь.
-Угу. – поддержал ратоборец. – У кого нет ключа, тем ларцы как будто сами скачут. Уже сколько раз так было.
Разбойник лишь плюнул с досады прямиком в мутную жижу болота.
После нескольких часов пути по гати, после ещё десятка поднятых чародеем ларцов, разбойник разразился матерной тирадой. Выговорив весь запас бранных слов, он со злости зашвырнул свой ключ далеко в недра болота. Наконец ратоборец поднял, держа в руках дивный ларец. Приняв искренние поздравления, ратоборец положил ларец в свой заплечный мешок.
Девушка-следопыт едва сдерживала смех, глядя на радостные лица мужчин, и на огромную дыру в заплечном мешке чародея. Скоро они тоже всё поймут…