ЖИЛА-БЫЛА ДЕВОЧКА И...

[Старая Берта]

– Девять лет мне тогда было... – сощурясь, женщина подняла взор к низкому темному потолку, словно высматривая там, среди глубоких теней и завесей серой паутины, картины далекого детства. Ее руки, лежащие на коленях – узкие, костлявые кисти, обтянутые иссеченной морщинами желтой кожей, слишком хрупкие и красиво вылепленные для простолюдинки – не зная покоя, беспрестанно то теребили, то оглаживали края старого фартука.

– Да, в мае исполнилось девять, а уже в сентябре жизнь нашей семьи круто изменилась: глубокой ночью, взяв с собой лишь то, что можно было унести, мы продирались через узкую каменную глотку подземного хода – все глубже, все дальше от герцогского замка – и от города, где нас ждала верная смерть. Пламя единственного факела горело неярко и неровно; чадный полуживой огонь освещал лишь короткий участок пути: побуревшую от времени и сырости неровную каменную кладку, низкий сводчатый потолок... За нами и впереди нас простиралась глухая тьма, пропитанная гнилостными испарениями; от прогорклого черного дыма, что клубился под потолком, щипало глаза, и кашель распирал глотку – но кашлять мы боялись. Мне было безумно страшно, сырой могильный холод пробирал мое тщедушное детское тельце до самых костей, но плакала я молча, и лишь один-единственный раз позволила себе всхлипнуть. Материнская рука, которую я не отпускала ни на мгновение нашего пути, в ответ ободряюще сжала мои пальчики.

– Cейчас будем проходить под рекой, – сдавленным полушепотом сообщил нам отец. Его голос, стиснутый узкими стенами, прозвучал странно безжизненно.

Я съежилась, с испугом глядя на низкую арку потолка, ожидая услышать плеск волн над нашими головами. Но так ничего и не услышала, кроме нашего дыхания и шагов. Правда, помню, в какой-то момент, сырость, напитавшая спертый воздух подземелья, словно многократно сгустилась, наши башмаки захлюпали по воде, а с потолка над головами застучала частая капель. Мы невольно ускорили шаг.

Вскоре я почувствовала, что пол начинает забирать вверх. Шедшая передо мной сразу за отцом бабушка Эльза, вдруг резко остановилась, и я уткнулась носом в ее поясницу.

– Осторожнее, начались ступени, – обернулся отец. Он поднял чадящий факел повыше, очевидно демонстрируя лестницу бабушке и маме, я же из-за малого роста и узости подземной галереи естественно ничего не увидела.

– Смотри под ноги, дочка, – шепнула мама.

Мы снова двинулись вперед.

Ступени – врытые в глиняный пол доломитовые плиты – оказались довольно крутыми и неровно расположенными, при подъеме мне приходилось высоко задирать ноги, и я быстро утомилась. Наконец мы вновь остановились и замерли, чего-то ожидая. Я протиснула голову бабушке под мышку, и увидела папину руку, шарящую в какой-то глубокой нише. Наконец он удовлетворенно хмыкнул, за этим последовал глухой скрип – и на нас дохнуло волной свежего воздуха.



Одолев последнюю ступеньку, я оказалась в окружении густого колючего кустарника. Над головой распростерлись огромные узловатые ветви старого дерева, через которые перемигивалось звездами ночное небо. Отец бросил факел наземь, огонь бессильно угас под ударом каблука, рассыпавшись разноцветными искрами.

– Подождите-ка, – отец взялся за рукоять шпаги. Отблескивающая холодной голубизной сталь с тихим свистом поползла из старых кожаных ножен. Отведя в сторонку упругие колючие ветви кустарника, он шагнул во тьму.

Мы замерли в кустах, скованные тревожным ожиданием, напряженно вслушиваясь в ночные звуки: шум ветра, скрип ветвей нависшего над нами гиганта. Наконец по траве прошуршали быстрые шаги, вздрогнула верхушка куста.

– Выходите! – раздался голос отца.



Совершенно не таясь, мы стояли на краю обрыва. За нашими спинами громоздился густой старый лес, далеко внизу, под нашими ногами распростерлась долина, заполненная скопищем домов, домиков и домишек: городок, в котором я родилась и в котором прошла безоблачная половина моего детства, городок, само название которого наша семья более никогда не упоминала в разговорах.

Слева, над двускатными черепичными крышами зажиточного квартала, в темно-синее небо втыкался острый шпиль городской ратуши, справа, на обособицу, отгородившись от жилищ простых смертных высокими зубчатыми стенами, мрачной громадой высился герцогский замок. Излучина реки опоясывала его мерцающей серебряной лентой. Меня поразило расстояние, которое нам пришлось преодолеть под землей – от глубокого чрева замковых казематов, где сердобольный герцог спрятал нашу несчастную семью от жаждущей кровавой расправы толпы.

Накануне ночного побега я случайно услышала тихий разговор отца с бабушкой: наутро хозяин замка предъявит горожанам и церковникам груду обгорелых костей и тряпья, и объявит, что узников сжег адским огнем сам Сатана. И в полдень, на лобном месте останки зловещей семейки Штраубе уже спалят дотла и прах развеют по ветру, предав анафеме.

Этот странный разговор напугал меня до полуобморочного состояния. Я не решалась задавать вопросы. Я прятала разрастающийся внутри леденящий ужас за безоглядной верой в мудрость и удачливость старших.



Город не спал: светились окна многих домов в центре, светились узкие витражные окна церкви Пресвятой Девы Марии, на улицах перемигивались движущиеся огоньки факелов и фонарей. Но ярче всего была освещена улица, где стоял наш дом – собственно, он то и был главным, самым мощным источником света, ибо полыхал, охваченный неистовым буйством пожара: потоки пламени рвались из окон, вылизывая и черня белые стены, клубясь над крышей. Было слышно, как в огне лопается черепица, как гудит жаркое пламя. И был слышен шум толпы, запалившей наше жилище: отдельные крики, свист, улюлюканье.



– Дурачье безголовое, – молвил отец, завороженно глядя на гибнущий дом. – Эдак они всю улицу спалят, а там, глядишь, и...

– Вот и хорошо, – просипела бабушка, в бессильной злобе грозя далеким поджигателям сухим кулачком. – Пускай выгорит дотла мерзкий городишко! Чуму на их головы! – бабушка смачно сплюнула. Под высохшей кожей впалых щек двигались желваки.

– Эх, мама, если бы не эти ваши... эксперименты! – вырвался у отца скорбный вздох.

Бабушка резко, по-птичьи повернула голову, в ее глубоко посаженных глазах блеснули, как мне показалось, зловещие красные огоньки. Может, то был отсвет далекого пожара?

– Не дерзи матери, Иоганн! – с шипением вырвалось из узкой черной щели рта.

На какой-то миг бабушка чем-то неуловимо напомнила мне высунувшуюся из норы змею. Спину окатил холодок страха.

– Давайте не будем начинать это снова, – чуть слышно молвила мать. На ее узкое бледное лицо при повороте пал рассеянный лунный свет, и стало видно, что щеки ее мокры от слез. – Что проку от ваших ссор?

Отец обреченно махнул рукой.

– И то верно, – он подхватил с земли тяжелый узел с одеждой, в другую руку взял большую кожаную суму с книгами и инструментами. – Ладно, пошли.



Мы ступили под своды леса. Старая полузаброшенная дорога, вся в колдобинах, раскисшая от дождей, уводила нас все дальше от родного города, вдруг ставшего враждебным и смертельно опасным.



Тогда, в девятилетнем возрасте, я по обрывкам взрослых разговоров догадалась, что заставивший нас спасаться бегством гнев горожан был вызван их страхом и возмущением перед колдовством бабушки Эльзы. Я, конечно, знала, что бабушка колдует помаленьку и даже несколько раз была свидетельницей каких-то странных вещей – иногда забавных, иногда жутковатых – но чего же она сотворила такого, что заставило как людей незнакомых, так и наших соседей возжелать нашей смерти? Эта непонятная мне враждебность наполняла сердце горечью. Да, я слышала, как детишки на улице пугают друг друга страшными историями о колдовском могуществе «старой Эльзы». Например, о том, как она по ночам летает над городом на метле и заглядывает в окна домов, и глаза ее при этом светятся жутким красным светом. Естественно, мои попытки доказать, что все это полная чушь, натыкались в лучшем случае на скептические «понимающие» улыбки.

Пожалуй, пришло время немного рассказать о нашей семье и о том положении, что она занимала при дворе герцога Х (я и сейчас, по прошествии многих лет, не буду называть имя этого сердобольного господина, спасшего нас от костра Инквизиции, ибо такова была воля моего отца).



Наш род кормился от милостей двора герцогов Х, как я слышала, уже третье поколение. Отец мой, Иоганн Штраубе был придворным астрологом, моя бабушка Эльза врачевала хвори герцогской семьи и его приближенных разными чудодейственными снадобьями, мать же, тихая, ласковая и бесконечно заботливая, вела наше домашнее хозяйство и слыла искусной швеей – особенно славились шитые ею свадебные платья, преображавшие любую невесту в сказочную принцессу.

– Как звали вашу матушку? – осторожно вклинился я в рассказ.

– Анна, – выдала женщина после короткой паузы. Имя это вызвало на ее блеклых губах добрую грустную улыбку. – Она была из захудалого угасшего рода мелкопоместных баронов, последняя из этого рода. Титул этот, не подкрепленный ни богатством, ни земельными угодьями, уже давно был не более чем пустым звуком.



Помню наш узкий дом в два этажа, расположенный на одной из самых старых улиц городка: двускатная крыша с высокой печной трубой, крытая красивой рыжей черепицей и увенчанная флюгером в виде затейливого флажка – в ветреную погоду флюгер тоненько, чуть слышно поскрипывал.

Помню кованый черный фонарь над дверью и три ступеньки крыльца из белого камня. И наш тихий уютный внутренний дворик позади дома: стены, густо увитые лозой дикого винограда, массивная скамья из потемневшего от времени дуба...

Еще помню чердак, поделенный перегородкой на две части: одна половина принадлежала отцу – здесь у стен стояли шкафы, заставленные толстыми книгами и заваленные пыльными пожелтевшими свитками, в узкую амбразуру чердачного окна была нацелена большая бронзовая подзорная труба на деревянной треноге, а на круглом столе блестели непонятные мне измерительные инструменты. Я росла девочкой покладистой и тихой, и отец совершенно не тяготился моим присутствием, если я навещала его время работы. Правда долго я там не засиживалась, ибо отец работал в основном по ночам, в совсем недетское время.

На другом конце чердака безраздельно властвовала бабушка: на многочисленных полочках таинственно поблескивали пузатые стеклянные сосуды самых причудливых форм; на протянутых вдоль потолка толстых суровых нитях висели пучки сушеных трав, и к их иногда мягкому, иногда терпкому запаху, примешивался резкий привкус химикатов – серых, розовых, зеленых и красных порошков, что хранились в высоких бутылях толстого стекла и круглых деревянных коробах.

В отличие от отца, книг у бабушки было немного: я видела лишь пару толстенных неподъемных фолиантов в безымянных плотных черных обложках. Зато в большом, окованном железными полосами сундуке хранились во множестве деревянные лакированные футляры с древними рукописями на пергаменте – желто-коричневые свитки, густо исписанные то корявыми, то изящно витиеватыми буковками.

Но главным бабушкиным сокровищем было магическое зеркало, предмет странный, сразу притягивающий внимание: овальный кусок идеально отполированного стекла, заключенный в фигурную бронзовую раму в виде венка из виноградных листьев. Очень четко врезалась в память ножка, поддерживающая зеркало: толстый тугой жгут из виноградной лозы, оканчивающийся... растопыренной птичьей лапой, на которой и стояло зеркало. Само зеркало было не шире обычного человеческого лица, рама и подставка выполнены были изумительно, со множеством мелких правдоподобных деталей. Но несмотря на искусную отделку, вещь эта мне представлялась совершенно бесполезной: ведь зеркало ничего не отражало! Да-да, как ни гляди в него, нипочем не увидишь собственное отражение. Не отражало черное зеркало ни глядящих в него лиц, ни обстановки чердака – его гладкая черная поверхность казалось бездонной дырой, затянутой тонким прозрачным льдом.

Конечно же, я спрашивала бабушку, зачем ей такое неправильное зеркало. Она отвечала, что, мол, это очень-очень старинная вещь, доставшаяся ей в наследство от прапрабабушки, и ценно оно само по себе из-за своей невероятной древности. Но однажды она ответила по-другому:

– Это зеркало делалось не для того, для чего делается большинство обычных зеркал. Да и не зеркало это вовсе.

– А что же, бабушка?

– Что-то вроде окна в иной мир.

– А почему же в нем ничего не видно? Там что, всегда ночь?

Бабушка странно улыбнулась и бережно накрыла черное зеркало куском плотной материи.

– Рановато тебе, Катрина, такие вещи знать. Вот подрастешь, может тогда...



Отец занимался своими исследованиями не только на чердаке нашего дома – излюбленным местом его наблюдений за небесными светилами служила одна из башен герцогского замка: даже в самые тихие ночи над ней посвистывали проносящиеся ветры, а звезды были такими яркими и ощутимо близкими, что казалось, встань на цыпочки и протяни руку – и непременно коснешься звезды – ну, хотя бы и кончиками пальцев. Несколько раз отец брал меня с собой на башню, если удавалось уговорить маму: она боялась, как бы я ненароком не сверзилась с эдакой верхотуры.



Бабушка тоже случалось ночами работала в замке, но в отличие от отца, она обустроилась в каком-то очень глубоком каземате: по узкой спиральной лестнице она спускалась глубоко под фундамент замка; где-то немыслимо далеко внизу за ее спиной с лязгом затворялась тяжелая дверь и... Там я не бывала никогда – да и очень-то надо было...

Не знаю, с каких таких пор бабушка начала практиковать некромантию – может всегда – но лишь где-то за полгода до нашего бегства по городу начали расползаться слухи: на кладбище кто-то тревожит могилы. Я слышала эти истории от детей, конечно, приукрашенные неправдоподобными в своей жути подробностями, ловила на улице обрывки разговоров – и косые взгляды в свою сторону: люди выразительно посмотрев на меня, переходили на шепот (мне казалось, что я слышу фамилию нашей семьи и бабушкино имя).

Разумеется, мои родители не могли не знать об этих сплетнях, но при мне естественно это никогда не обсуждалось. Лишь однажды...

Поздно ночью меня разбудили голоса: моя спаленка находилась на втором этаже, и надо мной, на чердаке шел нешуточный спор – голоса звучали глухо и неразборчиво, но спорщиками были вне всякого сомнения отец с бабушкой. В какой-то момент я расслышала отцовскую реплику: «Эти ночные вылазки пора прекращать!» И бабушкин голос, потише: «...в последний раз». Еще мне показалось, что в соседней комнате плачет мама. Потом я уснула.



Вскоре их выследили: бабушку и папу. Трое горожан в полночь отправились выведать, кто же это колобродит на кладбище (очевидно это была уже не первая их экспедиция). Они видели бабушку с папой стоящими перед разверстыми вратами замшелого фамильного склепа одной уважаемой семьи. Бабушка жутким утробным голосом творила заклинания, брызгая на стены склепа кровью из большой медной чаши. Отец же, смиренно склонив голову, держал в каждой руке по толстой черной свече и тихо вторил непонятным ведьминым речам. Ярко светила луна и все неприятные подробности колдовского ритуала видны были вполне отчетливо. Соглядатаи затаились в кустах, ожидая дальнейшего развития событий. И действительно, свершилось нечто, вогнавшее их в невыразимый ужас.

В черном дверном проеме возник человеческий силуэт. А когда смутно белеющая фигура шагнула за порог склепа, под серебряный свет лунного диска, бедные обыватели тотчас же узнали недавно умершую жену главного городского судьи – шурша саваном, покойница приблизилась к ведьме, замерев, впрочем, в полушаге от нее. Ее мертвые глаза широко распахнулись, зашитый толстыми нитками рот мучительно шевелился, силясь что-то сказать. Бабушка коснулась сшитых губ лезвием ножа, освобождая рот покойницы...

Далее наблюдать сие жуткое действо у соглядатаев не хватило духу, и они тихо, но проворно покинули погост.



Уже утром в нашу дверь постучался посланец герцога.

– Вам надлежит всей семьей тотчас же отправляться в замок, прихватив с собой лишь самое необходимое: смену одежды, деньги, какие-то самые ценные вещи, – передал он слова герцога. – Не медлите: на улице вас ждет экипаж.

Мама сразу догадалась, в чем тут дело и спешно стала собирать меня – сонную, ничего не понимающую.



У порога стояла простая черная карета с занавешенными черным бархатом окнами; тройка вороных коней беспокойно скребла булыжную мостовую копытами и всхрапывала. Мне показалось, что в окнах противоположного дома за занавесками прячутся любопытные лица.

– Если бы не карета, нам навряд ли удалось бы добраться до замка живыми, – вспоминал впоследствии отец.



– Я всегда высоко ценил вашу службу, – так начал свою речь герцог, высокий дородный мужчина средних лет. Он встретил нас в небольшом каминном зале. Стоя у зева камина, он в этот момент бронзовой кочергой переворачивал занявшееся полено – на срубе древесины пузырилась вытекающая смола.

– И вашу, Иоганн, – он кивнул отцу. – И вашу, фрау Эльза. Но вот сегодня ранним утром, буквально за два часа до вашего приезда, ко мне заявилась целая делегация: духовенство, уважаемые горожане под предводительством самого бургомистра... Они утверждают, что той ночью застали вас на кладбище за отправлением магического ритуала, связанного с оживлением трупа... – герцог зябко передернул плечами. – Они требуют суда над вами. Они утверждают, что вы слуги Сатаны и настаивают на самом суровом наказании. Они уже послали за инквизитором, и наверняка инквизитор не будет медлить и уже завтра прибудет в город. Я уверен, они сильно приукрасили ситуацию... – герцог выразительно посмотрел на отца (тот промолчал), – но настроены очень решительно. Вы должны бежать. Слышали о подземном ходе из замка?

– Да, ваша светлость, – наклонила голову бабушка. – Мне известно, что под рекой проходит подземный лаз. Но никогда...

– Вот им-то вы сегодня же ночью и воспользуетесь. И еще... – герцог знаком подозвал отца поближе и что-то шепнул ему на ухо.

– Дочка, выйди-ка за дверь, – повернулся ко мне отец. – Посиди пока на скамеечке. Нам тут надо кое-что обсудить.



– Прошу сюда, – низкорослый сухопарый дедок с видимым усилием толкнул массивную дубовую дверь. Пронзительно заскрипели петли, и дверь медленно распахнулась в пахнущую плесенью затхлую тьму. Высоко подняв над головой фонарь, отец шагнул первым. Мама с тревогой глянула в глаза ключнику, и положив мне руку на плечо, последовала за отцом.



Помещение оказалось довольно просторным, но с неожиданно низким потолком: мои родители едва не задевали его макушками. Это конечно действовало угнетающе. Холод каменного пола ощущался даже через подошвы ботинок. На одной из стен я заметила ряд крупных ржавых колец, с некоторых свисали обрывки ржавых цепей и сгнивших веревок. В углу был навален ворох свежей соломы.

– Вам следует кое-что знать, – старый ключник подвел отца к противоположной стене. – Смотрите внимательно.

Тонкие узловатые пальцы надавили на чуть выступающий из стены камень. С противным глухим скрипом четыре каменных плиты пола расползлись в стороны, открыв черную дыру.

– Как наступит полночь, я трижды ударю в дверь, и тогда уходите через этот лаз, – молвил старик. – А сейчас предстоит сделать кое-что еще.

Мать кивнула и стала развязывать узлы с одеждой. Отобрав по смене платья каждого из семьи (там было и мое голубое платьице с синим пояском, уже изрядно поношенное), она передала весь этот ворох одежды отцу.

– И обувку тоже, – добавил ключник.

Со вздохом разворошив еще один узел, мама отобрала четыре пары башмаков.

– Хорошо, – кивнул старик. – Идемте, Иоганн.



Куда они направились, и чем там занимались, я узнала от отца, когда мне было уже лет шестнадцать наверное.



Они подошли к полукруглой темной нише, забранной толстой решеткой. Ключник отворил небольшую дверь сбоку и они вошли.



На полу лежала груда старых человеческих костей: ребра, черепа... – бесформенная куча. Ключник зацепил фонарь крюком за кольцо на стене, окинул критическим взглядом холмик желто-коричневых останков.

– Ну, приступим, – он взялся за один из черепов.

Они расстилали одежду на полу, вкладывали в нее ребра и позвонки, всовывали кости, приставляли к воротникам иссохшие черепа. Пока не выстроили на полу жуткую картину: четыре скелета лежали в ряд, взявшись за руки. Трое взрослых, один ребенок. По словам отца, кощунственность этой сцены бросала в дрожь. Не знаю, что испытала бы я, созерцая детский скелет в одежде своего ребенка.

Ключник указал отцу на маленький бочонок, стоявший в углу. Отец поднял бочонок – внутри что-то тягуче плескалось. Старик сковырнул крышку.

– Лейте это на скелеты, – сказал он.

Воздух наполнился тошнотворной вонью: на первый скелет полилась широкая густая струя какой-то темной гадости, затем шмякнулись куски кишок, другие осклизлые внутренности.

– Горючая смесь с начинкой из овечьих потрохов, – пояснил старик. – Позже я запалю все это. Получится, будто бы всех вас пожрало адское пламя. Свидетели увидят поистине ужасную картину – ужасную и поучительную.

– Да уж, – покачал головой отец.

– Об этом знает очень узкий круг людей, – продолжал ключник. – Его сиятельство герцог, ваше семейство и я. Это... – старик махнул рукой на омерзительную композицию на полу, – будет сюрпризом и для обитателей замка, хи-хи-хи... Ну все, Иоганн, теперь вернемся к вашей настоящей семье.



– Более мы уже не увидимся, – сказал старик, задержавшись на пороге нашей темницы. – Не забудьте же: в полночь я трижды ударю в дверь, и тогда выбирайтесь отсюда. Желаю вам счастливого спасенья. Берегите вашу прелестную дочурку! – сухое лицо его растянулось в улыбке. Дверь с ужасающим скрипом затворилась, в замочной скважине трижды провернулся ключ – напрочь отрезав нас от прошлой жизни.





– Так-так-так... – подслеповато щурясь, старичок стал медленно читать грамоту, едва не водя носом по листу плотной бумаги. Мы терпеливо ждали, хотя на улице было холодно, сыро и дул пронизывающий ветер.

– Да, это подчерк его сиятельства, – пробормотал дед, забавно дернув сухим узким носиком. – И печать и подпись – все чин-чинарем.

Наконец он оторвал взгляд от бумаги и протянул отцу руку.

– Пауль Лукас. Можно просто дядюшка Лукас. Или дядюшка Пауль – это уж как вам удобней будет. А вы, стало быть, Иоганн Лейбиц, новый лесничий?

– Да, он самый, – коротко кивнул отец, пожимая протянутую руку и дружелюбно улыбаясь. – А это моя семья: жена Ева, матушка моя Фрида и дочка – Мария (все мы в целях безопасности изменили имена и фамилию – лишь отец пожелал оставить свое настоящее имя).

Дядюшка Пауль отвесил каждой из нас церемонный, немного шутливый поклон. Этот забавный с виду старичок мне сразу понравился.

– А это лохматое чудовище, – кивнул он в сторону кособокой конуры, из которой наружу торчала косматая морда крупной собаки, – зовется Руфусом. Вылазь, старый бездельник, познакомься с гостями!

Собака (кстати, даже не залаявшая при нашем прибытии), безучастно изучала нас своими карими глазами. Затем демонстративно зевнула, показав большие желтые клыки.

– Я кому сказал? Вылазь! – не унимался старик.

Огромная псина нехотя выползла из будки, и лениво помахивая хвостом, приблизилась к нам. Клочковатая грязно-серая шерсть Руфуса пахла сыростью, массивная угловатая башка клонилась к земле, едва не подметая ее широким лиловым языком, свисающим из полуоткрытой слюнявой пасти. Темно-карие глаза ненадолго задержались на лице каждого из нас. Пес шумно втянул воздух, и вяло коснувшись липким языком моей ладони, затрусил назад в свою будку.

– А что ж я вас на улице-то держу до сих пор! – вдруг встрепенулся старик. – Вот ведь... Прошу в дом!



Мы вошли в этот дом – и остались в нем жить: через пару дней дядюшка Пауль вместе со своим дряхлым псом переселился в деревню, к своему старшему сыну. Нашей же семье – семье нового лесничего – достался этот хутор.

Конечно, наше новое жилье разительно отличалось от привычного городского: вместо гладких оштукатуренных стен бревенчатые, за окном вместо соседских домов глухо шумящая стена соснового леса, вместо каменной мостовой пружинящая под ногами земля. Приходилось привыкать, приспосабливаться к новому быту, к безлюдью, к отсутствию соседей – до деревни было не менее часу пешего хода. Первое время с наступлением сумерек я боялась выходить из дому дальше крыльца: таинственный мрачный лес плотно обступал хутор со всех сторон – скрипя ветвями, перешептываясь тысячами голосов.



Первое время старый Лукас каждодневно захаживал к нам, проверяя, как налаживается наша жизнь на новом месте. И конечно же они вместе с отцом ходили по лесным угодьям: папа изучал лес, дядюшка Пауль делился с новым лесничим немалым своим опытом. Очень часто я с удовольствием составляла им кампанию. А сзади неизменно трусил, опустив кудлатую башку к земле, старый верный Руфус.

– Дядя Пауль, – спросила я в самую первую такую вылазку. – А волки здесь водятся?

– Во-олки? – протянул старый Лукас и состроив зловещую физиономию, быстро огляделся по сторонам.

Мои расширившиеся от испуга глаза вызвали у него сухой смешок.

– Никаких волков здесь нет, милая, – улыбнулся он. – И уже давно.

– А были? – полюбопытствовал отец.

– Когда-то были, – кивнул старик.



Осень в том году выдалась наипротивнейшая: холодная, с обильными дождями и снег выпал рано, осев на земле и ветвях деревьев мокрыми комковатыми хлопьями. Мама по-видимому простыла еще в ночь бегства, когда мы пробирались средь сырого темного леса по совершенно раскисшей, утопающей в лужах дороге, черпая башмаками холодную липкую грязь. С тех самых пор кашель не отпускал ее, то чуть утихая, то возобновляясь продолжительными мучительными приступами, особенно по ночам. Она все время выглядела очень уставшей, разговаривала неизменно тихим, каким-то даже шелестящим голосом, лицо ее заметно осунулось, а в глазах... глаза казались потухшими, затянутыми серым туманом неизбывной тоски, обреченности. Папа часто садился с ней рядышком перед камином, и они держась за руки, подолгу молча смотрели на огонь.

Пожалуй, еще стоит упомянуть, что мама стала равнодушной к рукоделию – и эта ее апатия к ранее столь любимому делу, стала для нас тягостным признаком душевного надлома в этой прежде такой жизнелюбивой женщине.

Правда... Однажды вечером он вытащила из сундука свое любимое красное бархатное платье, с некоторым вялым интересом оглядела его, расправив на пальцах. Затем подошла к большому овальному зеркалу, приложила платье к плечам, и чуть склонив голову на бок, застыла перед зеркалом с печальной улыбкой на устах. Я внимательно наблюдала за ней.

Это платье мама сшила сама (как, впрочем, и все свои платья) с особой любовью и тщанием, и в той, теперь уже прошлой жизни, надевала его только по особым случаям: в годовщину свадьбы, на дни рождения и на балы, устраиваемые в герцогском замке.

Но вот улыбка медленно сошла с ее лица. Тонкие восковой бледности пальцы потянули за длинный седой волос, выбившийся из каштановой пряди, и вырвали его. Понурившись, она отошла от зеркала.

А потом взяла, да и распорола свое любимое платье и с неожиданным рвением засев за работу, сшила для меня жакетик, юбку и очень симпатичную шапочку... – женщина улыбнулась. – Она хранится у меня до сих пор, эта шапочка. Хотите посмотреть? – не дожидаясь моего ответа, женщина встала и чуть шаркающей походкой удалилась в соседнюю комнату. Тоненько скрипнула дверца открываемого шкафа, послышалось шуршание и постукивание.

– Вот она, – она вновь возникла в дверном проеме, бережно держа в горсти темно-красный комочек. На стол передо мной легла изящно сработанная детская шапочка, обшитая по краю круглых полей золотой тесьмой и украшенная круглой золотой же пряжкою, в которой блестели-переливались изменчивыми цветами мелкие, возможно драгоценные камешки.

– Меня в деревне из-за нее так и прозвали – Красная Шапочка.

– А часто вы бывали в деревне?

– Не сказала бы, что часто. Обычно раз в неделю, а бывало и того реже. Закупали продукты, муку, что-то по мелочи – и долго там не задерживались. Вы ведь знаете, деревенские не очень то жалуют пришлых, особенно если эти чужаки явно городской закваски...

Ну, а хуторское хозяйство досталось нам от старого Лукаса в полном запустении: грядки небольшого огородика заросли сорной травой, яблоневый сад превратился в свалку разного мусора – видать, у дядюшки Пауля уже совсем не было ни сил, ни желания ковыряться в земле. Родители планировали по весне привести все в порядок, но этим планам, увы, не суждено было сбыться: в начале зимы мама окончательно слегла, и на исходе февраля ее не стало.

– А... ваша бабушка? Она же, по вашим словам, знала толк в лекарском ремесле. Неужели она ничем не могла помочь?

– Бабушка мало что успела захватить с собой в ночь бегства, искать же что-то из лекарственных трав в лесу в эту промозглую дождливую осень было уже поздно. Могли ли тут помочь какие-то ее магические знания... Может быть. Но мама, я знаю, была очень решительно настроена против каких бы то ни было проявлений магии. Она хоть и не говорила об этом прямо, но совершенно справедливо считала бабушку главной виновницей нашего бедственного положения и ни за что не приняла бы от нее подобную помощь. Вообще, в последние месяцы жизни мама стала очень набожной.

– Неужели в деревне не было какого никакого захудалого лекаря?

Женщина задумалась.

– Вроде папа приводил пару раз какого-то старичка... Но видно болезнь уже настолько глубоко пустила корни, что выкорчевать ее не было никакой возможности.



Я хорошо запомнила день похорон: было не морозно, но сыро и с серого неба медленно падали снежные хлопья. На деревенском кладбище было невероятно тихо, из ноздреватых грязно-серых сугробов торчали черные деревянные кресты, с дощатой островерхой крыши старой часовни с тихим шорохом соскальзывали комья сырого снега.

Старенький священник дрожащим простуженным голосом дочитал молитву, и почтительно наклонив голову, отступил от могилы, после чего четверка нанятых деревенских мужиков взялась за концы веревок и медленно опустила простой некрашеный гроб в узкую черную земляную щель. Папа с дядюшкой Паулем в полном молчании вонзили лопаты в земляную насыпь и влажные комья глухо застучали по крышке гроба.

Я чувствовала, как боль невосполнимой утраты выгрызает в моей душе бездонную дыру, которую навряд ли когда-нибудь заполнит череда прожитых лет и любовь и забота отца. Могила вместе с телом матери навсегда забрала мое детство. А на кресте, что водрузили над невысоким могильным холмиком значилось чужое выдуманное имя – Ева Лейбиц.



А меньше чем через полгода в нашей жизни произошел очередной переворот: уже и не знаю, каким образом, но папа сошелся с дочерью деревенского пекаря и объявил нам с бабушкой, что собирается вновь жениться.

– Не судите меня строго: я делаю это для нашего же блага.

Он сказал, что собирающийся отдохнуть от трудов праведных престарелый пекарь передаст молодым в качестве приданного свою пекарню, знаменитую своей вкуснейшей выпечкой аж на три деревни. Так оно и вышло, и после свадьбы, в конце лета мы – я и отец – переехали жить в деревню, деля просторный добротный дом с новой папиной женой, рослой веснушчатой блондинкой Хильдой и ее коротышкой отцом Хансом-Фридрихом.

– А как же бабушка?

– Бабушка наотрез отказалась переселяться с хутора, объясняя это в основном тем, что кто-то же должен за ним, за хутором присматривать. Но, конечно же, осталась она там из-за возможности вдалеке от чужих любопытных глаз заниматься колдовством. Она и раньше была не особенно общительной дамой, а после смерти матери и вовсе замкнулась в себе. Кстати, Хильда была только рада, что бабушка не переехала жить в деревню.

Теперь отец отправлялся осматривать герцогские лесные владения уже из деревни – с новеньким длинноствольным ружьем, которое заменило сильно подержанный исцарапанный мушкет, доставшийся в наследство от старины Лукаса, и на пегом жеребце (подарок тестя). И заодно вез бабушке запас продуктов и гостинцы – свежий, еще теплый хлеб из пекарни и корзинку пирожков. Часто бывало так, что на обратном пути отец оставался ночевать на хуторе, возвращаясь в деревню уже под утро.

– А это таинственное черное зеркало? Вы видели его впоследствии?

– Да-да-да, оно-то, как я впоследствии поняла, и послужило причиной будущих несчастий – воистину ужасающих событий, речь о которых еще впереди. Вот что я увидела однажды.



Как-то раз отец взял меня с собой на хутор навестить бабушку. Так получилось, что задержались мы у нее до сумерек, уже не помню, по какой причине – вроде бы отец крыльцо чинил. И на обратном пути он вдруг спохватился:

– Ой, дочка, я у бабули свой нож забыл!

Этот охотничий нож – широкое тяжелое лезвие, изогнутая костяная рукоятка, кожаные ножны, украшенные тисненым орнаментом и медными заклепками по краю – был неизменным спутником отца как в его рейдах по лесной чащобе, так и в домашнем быту, и мне кажется, его отсутствие было для отца почти равносильно отсутствию штанов.

– Папа, хочешь, я сбегаю?

– Ну-у...

– А ты присядь пока, отдохни – я мигом!

– Ну, если только мигом, – отец присел на сухой мшистый ствол поваленного дерева и отстегнул от пояса фляжку.

– Ага! – и я вприпрыжку понеслась назад.



Под ногами хрустели мелкие сучки и сухие сосновые шишки, усыпанная хвоей земля упруго пружинила, высоко над головой в ветвях деревьев сгущались тени. Тьма спустилась на лес, и вместе с тьмою пришла тишина, казавшаяся мне зловещей. Я уже начала жалеть, что вызвалась идти за ножом в одиночку – но вот уже меж сосен наконец мелькнул темный прямоугольник дома с теплящимся огоньком свечи в одном из окон.

Отворив калитку, я мигом пересекла двор, взбежала на крыльцо и толкнула от себя ручку двери – дверь оказалась незапертой.

– Бабушка! – несмело крикнула я.



На большом обеденном столе горела свеча в глиняной плошке. Забытый отцом нож лежал тут же, на скамейке.

– Бабушка! – уже совсем неуверенно промямлила я. Никто не откликнулся.

Тут я заметила, что дверь в соседнюю комнату чуть приоткрыта и в щель просачивается тусклый свет. Я открыла было рот, чтобы снова позвать бабушку, но слова почему-то застряли в горле и дыхание болезненно стеснилось в груди. Тем не менее я все же приблизилась к двери и кончиками пальцев толкнула ее.



Комната была заполнена зеленоватым светящимся туманом. Туман этот клубился под потолком и в углах, стелился над полом тончайшим покрывалом. Бабушка сидела в кресле, спиной ко мне, лицом к окну, застыв в пугающей неподвижности – руки на подлокотниках, голова откинута назад. А на окне стояло черное зеркало – впрочем, на тот момент его поверхность не была черной дырой в никуда. Оно не было пустым – но совсем не бабушкино лицо смотрело с его поверхности.

Желтые звериные глаза на заросшей серо-бурой шерстью удлиненной морде. Остроконечные уши. Влажный черный нос. Загнутые желтоватые клыки в приоткрытой пасти. И за зубами – чуть дрожащий кончик слюнявого, красного в бурых пятнах языка.

Раньше я никогда не видела живого настоящего волка, но почему-то сразу догадалась, что это он, волк.

Жуткие волчьи глазищи смотрели на бабушку. Вдруг бабушка пошевелилась в кресле и сонным голосом сказала: «Да!»

Волчья морда качнулась, пасть разошлась в широком смертоносном оскале, похожем на демоническую улыбку. Глаза зверя блеснули холодным потусторонним светом. Затем звериная морда стала выдвигаться вперед, непонятным образом проникая наружу сквозь стеклянную поверхность.



Я даже не поняла, как оказалась на улице. Прижимая к груди отцовский нож, я не чуя под собой ног, неслась по темному лесу и сердце мое бешено прыгало в груди, едва-едва не застревая в горле.

Я ничего не сказала отцу – сама не знаю почему.



– Вы как-то совсем уж вскользь упомянули мачеху. Догадываюсь: отношения между вами не сложились.

– Вы правы, не сложились... – она потупила взор, прикусила нижнюю губу. – Хильда была, я, наверное, повторюсь, высокой статной блондинкой с миловидным лицом – когда она улыбалась, на ее румяных щечках появлялись такие симпатичные ямочки. Но вот глаза... В ее голубых глазах не было доброты. Зачастую они были пугающе пустыми, даже когда она злилась или более того, пребывала в ярости, взгляд ее был холоден и немигающ как у гадюки. Терпения демонстрировать свое показное дружелюбие по отношению ко мне у нее хватило ненадолго: очень скоро она дала понять, что живу я в ее доме на мышиных правах и отныне удел мой быть при мачехе прислугой и безропотно сносить ее каждодневные колкости и плохо скрываемую враждебность. И ненависть ее усилилась, когда выяснилось, что они с отцом никак не могут завести ребенка. Это я узнала, конечно, позже, а тогда... Представьте, как тяжело недавно потерявшей мать девочке испытывать на себе совершенно непонятную и ничем не заслуженную ненависть. Я часто забивалась в какой-нибудь темный угол и там плакала, шепотом жалуясь маме на злую-презлую мачеху. Кстати, Хильда никогда не называла меня по имени: «Эй!», «Поди сюда!» или «Красная Шапочка» – только так и никак иначе.

– А ее отец как вас принял?

– Можно сказать, никак: без враждебности, без особой симпатии – он был равнодушен ко мне.

– А что же ваш отец? Неужели он не защищал вас от несправедливых придирок своей новой жены?

– Ох-хо-хохх... Отец... Знаете, эта женщина очень быстро разглядела слабости его характера и сделала его почти безропотным подкаблучником. Конечно, папа жалел меня, был заботлив и ласков, но в присутствии мачехи он был робок, и если Хильда в его присутствии обижала меня, его заступничество выглядело жалким. В такие моменты мне было стыдно за своего отца. Знаете, впоследствии меня не раз посещала мысль: а что, если эта хитрая властная женщина каким-то образом пронюхала про нашу семейную тайну и этим своим знанием шантажировала папу?



Однажды отец вернулся из лесу в таком скверном расположении духа, что я даже не решилась его спросить, в чем дело. За обедом он был также мрачен и неразговорчив. Чуть позже к нам зашел старый Лукас – они с отцом удалились на крыльцо, где, попыхивая трубками, завели негромкий разговор. Снедаемая любопытством, я, затаив дыхание, приникла ухом к двери.



– Ты уверен? – услышала я голос дядюшки Пауля. – Почему ты решил, что это волк? Ты когда-нибудь видел следы нападения волков?

– Туша обглодана наполовину, горло... буквально вырвано! Некоторые кости не просто обглоданы – они расколоты, измочалены. Крупные лосиные кости словно тисками железными расплющены! Кто мог сотворить такое?!

– Ну, а следы вокруг? Ты видел следы?

– Да, следы там остались.

– Ну и? Что за следы?

Отец ответил не сразу.

– Я так думаю, что волчьи следы должны быть схожи со следами крупной собаки, верно?

– Ну, в общем-то, сходство есть.

– Хм... А эти... – неуверенно начал отец. И запнулся. – Я даже не знаю... Да черт знает, чьи они! – воскликнул он в сердцах. – Я смотрел на них, и мне стало страшно. Да что уж там – мне стало жутко! И конь мой храпел, вращал глазами и пятился от растерзанной лосиной туши. Вы, Пауль, должны посмотреть на эти следы.

– Где, говоришь, на лося наткнулся? У Красного оврага? Гм... Пока соберемся да туда доберемся, уже стемнеется. Давай завтра посмотрим. И возьму я за компанию сына своего старшого – втроем и отправимся.

– Хорошо, будь по-твоему, – вздохнул отец.

– Тогда до завтра, Иоганн.

– До завтра, Пауль.



На следующее утро меня разбудили голоса за окном: пришел старый Лукас со своим сыном – здоровенным толстым детиной, вислоусым и краснолицым. На широком плече Лукасов сын нес устрашающих размеров двухствольное ружье, вдобавок на поясе у него болтался длинный широкий тесак, даже скорее меч. Дядюшка Пауль тоже был при ружье – хотя с его-то уже плохоньким зрением он мог рассчитывать на меткий выстрел разве что с трех шагов. И конечно же, с ними был старый пес Руфус. Уже одетый и полностью экипированный отец шагнул им навстречу с крыльца. Мужчины обменялись рукопожатием.

– Ночью дождя не было, – сказал дядюшка Пауль, поправляя ружейный ремень на плече. – Следы должны сохраниться.

Отец кивнул и обернулся. Заметив мое лицо в окне, он с улыбкой махнул рукой. И они ушли со двора... – женщина смотрела в стол, обхватив себя руками за плечи, поеживаясь словно от холода. Чувствовалось, что чем дальше она продвигается по своей истории, тем больнее ей даются воспоминания. Вместе с воскрешаемыми картинами прошлого в ее душу вползал очнувшийся от спячки тот давний-давний страх.



Чем дальше трое мужчин и собака углублялись в лес, тем теснее обступали их со всех сторон замшелые стволы деревьев и густые сочные заросли папоротника. Сыроватый воздух был пропитан запахами хвои и гнили, а солнечный свет, увязая и дробясь в густо разросшихся кронах деревьев, ложился на землю хаотично разбросанными пятнами. Пересвистывание мелких лесных пичужек и мерное гудение насекомых создавали умиротворяющий идиллический фон, в который как-то не очень вписывались мрачные мысли о таинственном кровожадном хищнике, возможно бродящем где-то неподалеку. Забывшись, Иоганн стал насвистывать какую-то легкомысленную мелодию, однако старый Лукас хлопнул его по плечу, и выразительно насупив брови, погрозил пальцем.



До Красного оврага (названного так из-за красноватой глинистой почвы) они не добрались: шедший впереди Лукасов сын Михкель вдруг испуганно вскрикнул и вытянул вперед указательный палей.

– Что там? – прищурился дядюшка Пауль.

– О, ужас! – Иоганн споткнулся и схватил старого Лукаса за рукав.

– Господи! – теперь и Лукас увидел то, что так испугало его спутников. Выставив ружья перед собой, мужчины медленно двинулись вперед. Защелкали взводимые курки.



Путь и преграждала огромная коряга: ствол когда-то поваленной бурей сосны был давным-давно распилен на дрова, остался лишь внушительных размеров пень, давно лишившийся коры, как и длинные извилистые корни – все это в целом напоминало обглоданный скелет неведомого чудовища. На один такой торчащий вверх серый жилистый корень был насажен человек. Насажен с такой силой, что бурый от крови обломанный конец корня торчал из его спины не меньше чем на длину половины руки. Ноги у трупа отсутствовали, от поясницы и чуть ниже плоть представляла собой сплошь искромсанные изжеванные лохмотья. По толстому корню вниз тошнотворной спиралью спускались витки осклизлых кишок.

– Кто же это может быть? – севшим голосом прошептал Михкель (труп висел к ним спиной.) Рыжеватые глазки Михкеля так и дергались по сторонам, словно загнанные зверьки, длинный ружейный ствол в его широких пухлых ручищах чуть заметно подрагивал.

– Скоро, наверное, узнаем, – так же тихо ответил дядюшка Пауль, забирая чуть влево. Дряхлый пес за его спиной беспрерывно рычал на низкой ноте, шерсть на его мощном загривке стояла дыбом.

– О-о, так это же старина Шультце! – не удержался от возгласа Михкель, первым приблизившись к трупу и глянув ему в лицо. – Фу ты, ну и вонь! – он страдальчески сморщил курносый нос и отступил на шаг.

– Правда? – поднял белесые брови старый Лукас. – А ну-ка... Хм, и точно он самый. Посмотри, Иоганн. Ты знал его?

Борясь с накатывающими приступами тошноты, новый лесничий обошел корягу и посмотрел в лицо мертвецу. Голова трупа была свернута на бок, бледная кожа словно веснушками сплошь усыпана подзасохшими кровавыми брызгами, из раззявленного в смертельной агонии рта свисал почерневший язык. На языке копошились мелкие мошки. Иоганн все же не сдержался: булькнул горлом и выплеснул себе под ноги полупереваренный завтрак.

– Да, мне знакомо это лицо, – выдавил он, отхаркавшись и сплюнув. – Он из нашей деревни.

– Папаша, глянь-ка, что нашел! – Михкель пнул ногой какой-то предмет. – Арбалет!

– Ага, стало быть, Шультце опять решил за старое взяться, – покачал головой старый Лукас.

– Вы о чем? – спросил лесничий, стирая пальцем с плохо выбритого подбородка липкие остатки блевоты.

– Браконьерил он раньше, – старик присел на корточки, озираясь по сторонам. – Дважды я ловил его... Вот следы! – оборвал свой рассказ дядюшка Пауль. – Поди-ка сюда, Иоганн.

На влажном от крови пятачке голой земли ясно отпечаталась пара следов. Очень странных следов: отпечатки четырех пальцев с отметинами когтей напоминали очень крупные волчьи, и в то же время след чем-то неуловимо смахивал на сильно зауженную, невероятно деформированную верхнюю часть человеческой стопы.

– Такие следы ты видел у Красного оврага? – спросил Лукас, поднимая голову. Лицо его посерело и вытянулось, левый глаз дергался.

– Да, точно такие.

– Это не волк. И никакой волк не может так разделаться с человеком.

– А может... медведь?

– Я, кажется, догадываюсь, кто здесь наследил, – старый Лукас с кряхтеньем разогнулся. – Все это мне оч-чень даже знакомо. М-да, и кто бы мог подумать... – он медленно повернулся вокруг себя, щуря старые глаза. Вид у него был крайне встревоженный, даже растерянный.

– Отец! – окликнул его Михкель. – Что с Шультце-то будем делать? Надо бы снять его.

– Да-да! – встрепенулся дедушка Пауль. – Смастерим носилки и отнесем беднягу в деревню.

– Так кто же сотворил такое? Что за чудовище?!

– Вот именно: чудовище, – кивнул дядюшка Пауль. – У меня есть, что рассказать – но не здесь. Поговорим, как вернемся в деревню. А сейчас за работу, мужики. Берите тело под мышки и...

Михкель страдальчески скривился.

– Что делать, сынок, – вздохнул Лукас. – Кто-то же должен выполнить эту работу.



С вершины сосны удаляющиеся фигуры (двое несли носилки с раскуроченным мертвым телом) выглядели не крупнее муравьев. Сквозь завесь густых ветвей за этой скорбной процессией следили желтые звериные глаза. Тварь разомкнула тяжелую пасть, влажный язык прошелся по узким черным губам.

– Лукас! – глухо прохрипело звериное горло.

Тварь выждала еще немного и стала осторожно спускаться вниз, бороздя древесную кору кривыми черными когтями.



– Вервольф! – веско обронил дядюшка Пауль, выпустив клуб табачного дыма. Он обернулся в сторону удаляющейся Хильды (хозяйка вынесла им по кружке пива) и повторил, твердо и уверенно:

– Вервольф!

Молодой лесничий судорожно сглотнул комок в горле и скосил взгляд в сторону приоткрытого окна.

– Почему вы так думаете?

– Я расскажу вам, ребята, одну историю... – старый Лукас пригубил пиво, смахнул рукавом пену с верхней губы.



Они сидели во дворе, на углу дома, где у самой стены в землю была врыта длинная скамья и узкий дощатый стол на двух сосновых чурбаках.



– Мне еще и тридцати не было, как приключилась эта напасть, – так начал свой рассказ дядюшка Пауль. – И на силенки мне тогда грех было жаловаться, и зрение было острое, и, как говорится, сам черт был не брат. Как помню, было самое начало зимы: землю чуть припорошил первый снег, лужи затянуло тонкой ломкой корочкой льда. Я в тот день развозил сено для подкормки лосей. И вот у третьей по счету кормушки наткнулся к своему ужасу на трупы лосихи и двух подростков-лосят. Бедные животные были убиты со страшной жестокостью: разодранная, располосованная плоть, из которой торчали переломанные кости, горы вывалившихся внутренностей... Все вокруг было багрово-черным от крови.

Я осмотрел труп лосихи и понял, что убийца застал ее врасплох, прыгнув из засады: спина и загривок ее были исполосованы когтями, шея сломана мощным ударом. Кто и откуда совершил этот роковой для лосихи бросок? Я огляделся по сторонам – и взгляд мой зацепился за странные следы на одной из сосен, стоящей метрах в трех от кормушки. То были следы когтей: глубокие отметины на коре, метрах в четырех над землей. Чуть выше ствол дерева раздваивался, создавая удобную для засады развилку.



Рысь поработала? Но я точно знал, что в нашем лесу рыси отродясь не водилось. Да и какая рысь в состоянии нанести такие страшенные раны здоровенной крепкой лосихе?

Я стал искать следы хищника на земле. Следы были, но очень неясные, смазанные. И лишь около туши наполовину съеденного лосенка я нашел таки отчетливый след, впечатавшийся в раздавленные внутренности. След был в точности такой, какие мы сегодня видели у трупа несчастного Шультце: похожий на волчий, но ни хрена не волчий. И опять же – где вы видели волка, лазающего по деревьям? И где вы видели волка, способного одним ударом лапы свернуть шею взрослому лосю? Волка, который может с такой невероятной скоростью убить трех животных: все три трупа лежали на расстоянии не более десятка шагов друг от друга. Бр-рр! У меня волосы зашевелились под шапкой. Не волк, не рысь, да, судя по следам, и не медведь – в лесу появилось неведомое чудовище!

Ружьишко у меня с собой было слабенькое, дробью заряженное. Потому решил съездить на хутор за более серьезным оружием, а заодно и топор захватить, чтоб туши лосиные разделать – а че мясу-то пропадать? У меня даже мысли не было позвать кого-нибудь на подмогу из деревни. Дурак, что тут еще можно сказать...



Дядюшка Пауль грустно улыбнулся, промочил горло пивком и продолжил:

– Пока домой добрался, пока то да се, пока доехал до места, где неведомая зверюга набедокурила, уже и солнышко стало клониться к закату. И тут лошадка моя как захрапит, башку нагнула и встала как вкопанная. Соскочил я с телеги – ружье на взводе, прислушался...

И слышу: хруст и чавканье. Вот оно, думаю – вернулся, подлец, добычу дожрать. А разделяла нас небольшая горушка, посреди которой торчала сухая мертвая осина, рассевшаяся надвое широкой щелью.

И вот я на полусогнутых тихохонько взобрался на ту горушку и выглянул одним глазком из-за дерева... – старик нервно дернул заросшим щетиной сморщенным кадыком и медленно обвел слушателей испуганным взглядом. Те молчали.

– Эх, парни... Такое увидеть – я вас скажу, это что-то!

В лосиную тушу угловатой остроухой башкой зарылся огромный зверь, едва ли не со взрослого медведя величиной. Зверь громко чавкал, глотая мясо и требуху, челюсти его с громким хрустом крушили крепкие лосиные ребра. Могучая холка с торчащей дыбом шерстью (как сейчас помню: шерсть серо-бурая, грубая, местами с проседью, свалявшаяся колтунами) переходила в широкие, почти человечьи плечи, а поверху, на лосиной туше лежали две здоровенные мускулистые лапищи. И... пальцы – длинные как у человека пальцы, – но с черными кривыми когтями!

У меня все внутри похолодело, однако стиснул я зубы, пристроил ружейные стволы на торчащий вбок обломок сука и...

Чавканье прекратилось. Зверь рывком поднял морду – и наши взгляды встретились.

Его круглые желтые глазищи были глазами демона из преисподней. Они отсвечивали холодным огнем, они словно прокалывали меня – и в них был совсем не звериный разум. И морда чудовища была хоть и схожа с волчьей, но что-то в ней проглядывало эдакое... даже не знаю, как объяснить. Эдакое человеческое. Нет, это не было лицом – звериная харя, но-о...

Зверь оскалил окровавленную пасть и хрипло рыкнул. Из горла его вместе с рыком вылетели кровяные брызги. Я ясно видел его крупные острые клыки, видел пузырящуюся на них слюну, розовую от крови. И я наконец спустил курок.

– Ба-бахх!!! – жахнуло из правого ствола. Я видел сквозь облачко дыма, что промахнулся: пуля вонзилась в тушу лосихи совсем-совсем рядом с лапищей зверя. Чудовище вздыбилось, ощерило свою ужасную пасть. Лес зазвенел от рева прямо-таки оглушительной мощи. Я понял, что тварь вот-вот прыгнет, и значит, второй промах будет стоить мне жизни. Я заорал в ответ, и как ни странно, это помогло мне унять нешуточную дрожь в руках. И шарахнул из левого ствола, целя зверюге в грудь.

И на этот раз пуля попала в цель: неведомого зверя отбросило от лосиной туши так, словно его кувалдой ударили.

Я заново зарядил оба ствола, шуруя шомполом и с опаской поглядывая на сраженное чудовище – тварь лежала не шевелясь там, где и упала. Что ж, спустился я к лошади, заставил ее таки сдвинуться с места – хоть и неохотно, но пошла коняка. Обогнули мы горку... – тут старый Лукас выдержал паузу.

– Ну! – не стерпел Михкель. – Что тянешь?!

– А чудища-то и нету! – зловещим голосом закончил дядюшка Пауль.

– Это как это?

– А вот так: очухалось и сбегло – лишь ветки кустов вдали колыхнулись.

– Вот дьявольщина! – покачал головой Лукасов сын. И надолго прильнул к пивной кружке.

– Вот именно: сия непостижимая живучесть окончательно убедила меня в дьявольской природе этого зверя. Я не мешкая повернул назад.



С наступлением темноты тревога моя усилилась, перерастая в суеверный страх: я закрыл в доме все окна ставнями, запер дверь на все запоры и заложил толстым железным засовом. Я лежал на кровати в полной темноте в обнимку с ружьем; пробивающаяся меж ставень узенькая полоска лунного света рассекала темную комнату надвое, служа единственным скудным источником света.

Томительное ожидание все же сморило меня, и я как-то совсем незаметно провалился в сон.

Разбудил меня страшный пронзительный вопль. Я подскочил как на пружинах – руки тряслись, сердце колотилось. Совсем немного времени понадобилось мне, чтоб понять: кричала моя бедная лошадка. Чудовище явилось таки на хутор! Я остро пожалел, что так и не удосужился завести цепного пса, который предупредил бы меня о вторжении непрошенного гостя.

Коняка снова заржала, заметалась в диком ужасе в своей маленькой конюшенке. Затем ржание перешло в предсмертный хрип, последовали громкие звуки возни и треск ломающихся досок – поистине душераздирающие звуки!

Немного погодя лежащая на полу узкая полоска лунного света мигнула и погасла: нечто темное заслонило щель между ставнями. Я весь сжался на постели, затаив дыхание, ни жив, ни мертв от накатившего ужаса.

Раздались протяжные царапающие звуки и сопение, затем ставни сотряс сильный удар. Я едва сдержал крик, прикусив нижнюю губу так, что почувствовал во рту вкус крови.

Вот тень, заслонявшая щель, исчезла, послышались мягкие такие шаги и – О, Боже! – скрипнуло крыльцо. Несколько невыносимо томительных мгновений чудовище тихо стояло за дверью, очевидно прислушиваясь. А потом говорит...

– Он заговорил?! – не сдержал возгласа Иоганн.

– Да, – кивнул дядюшка Пауль, состроив при этом такую мину, словно и сам был до глубины души поражен своими же словами. – Голос был глуховатый, на слух какой-то странный... ну, нечеловеческий, словом. Жутковатый такой голос-то.

– И что он сказал?

– Он сказал: «Я знаю, что ты там!» А потом начал молотить в дверь – да с такой неистовой силищей, что та трещала, выгибалась и стонала словно живая, словно больно ей было. Я взвел курки, нацелил ружье на дверь и решил про себя: будь, что будет!



Но хоть и силен был зверюга неимоверно, а дверь таки выдержала. Град ударов ослабел и вскоре вовсе стих. Слышно было, как зверь спустился с крыльца, что-то бурча себе под нос. Снова тень на короткий миг перекрыла щель между ставнями – и наступила долгая-долгая-долгая тишина. Тварь ушла.



До самого рассвета не сомкнул я глаз, и только когда окончательно развиднелось, осмелился отворить дверь.

Крыльцо было темным и липким от крови. На верхней ступеньке лежала оторванная лошадиная голова. До сих пор помню выпученный в мою сторону глаз и оскаленные зубы. Это он, гад, для устрашения ее на крыльцо положил. А на ставнях снаружи остались глубокие следы от когтей.

– Ужасная история! – поцокал сквозь зубы Иоганн. – А что было дальше?

– Дальше я понял, что нужно собрать народ и как следует обсудить это дело. Шум великий поднялся и смятение, когда поведал я собравшимся в нашей деревенской церкви жителям о пережитых мною ужасах. И порешили на той сходке, что нужно немедля слать конного гонца в герцогский замок и просить выслать к нам отряд опытных стрелков, да чтоб с запасом серебряных пуль, ибо чудовище сие, как истинного оборотня обычная пуля может лишь ранить, но не убить.

И вот отписал я грамотку тогдашнему владельцу замка, сунул ее гонец за пазуху, стеганул коня и ускакал. Оставалось ждать.



На следующий день в деревню забрел какой-то бродяга, и заказав в корчме кружку пива, поведал во всеуслышание, что по дороге видел обглоданный лошадиный труп.

– Но это еще ничего! Там неподалеку человек на дереве висел, на сук как на вертел насаженный, – рассказывал бродяга, ежась как от холода. – И ноги его были объедены до задницы, да и сама задница выглодана до кости. Ох, и страху я натерпелся, мужики!



Стал ли наш гонец случайной добычей, или чудовище предугадало наш замысел и специально устроило засаду у дороги? Лично я склонялся к последнему варианту – да, кстати, и не только я, многие решили, что дьявольское отродье запугивает нас. И в этом он преуспел: более желающих ехать за подмогой не нашлось.

Той же ночью зверь посетил деревню.



Я не знаю подробностей, что там и как. В ту ночь я заночевал в деревне в семье дяди моего: на хуторе оставаться было боязно. И вот в самый глухой, самый темный час, ухо мое сквозь сон уловило далекие крики. Кое-как расчухавшись, я взялся за стоящее тут же подле кровати ружье, и как был, в одних подштанниках, подкрался к входной двери. Только взялся за щеколду, сзади дядин голос:

– И не вздумай.

– Чего?

– Дверь отворять.

– Дак я лишь чуток самый, щелочку. Там на улице кричали вроде.

– Знаю, слышал. Не трожь дверь, говорю. Может оборотень где-то рядом в темноте шныряет. Откроешь ты свою щелочку, а он туда – лапой. И что тогда?

Тут снова послышался крик – тоненький такой, жалобный. У меня аж сердце сжалось. А тут еще доселе молчавшие деревенские собаки такой оглушительный лай подняли, такой гвалт. Думаю, в деревне уже никто не спал.

– Дядя... Ох, Господи, там же люди погибают! Что ж делать-то?

– Думаю, ты им ничем не поможешь, – горестно вздохнул дядя. – А ежели и правда хочешь разобраться с вервольфом – отлей серебряные пули и освяти их в церкви.