Наутро выяснилось, что монстр подчистую извел семью Бенцлеров: пять трупов были раскиданы по всему дому, с разорванными глотками, покусанные и изгрызенные.
– На, – дядя протянул мне две старые исцарапанные серебряные ложки. – Иди отливать пули.
Я понял, что отступать мне некуда: взял ложки, форму для отливки пуль, и потопал к кузнецу нашему, Копченому Гансу.
Ганс все понял без слов: вскоре четыре теплых блестящих шарика катались на моей ладони. Сжал я их в горсти и направился в церковь. Пастор побрызгал на пули святой водичкой, помахал над ними пальцами, творя крестное знамение. Заодно окрестил и мою грудь.
– Ступай, сын мой, срази сатанинского выродка. И ничего не бойся, ибо с тобою мощь и слава Божия! – так напутствовал он меня, провожая до самых дверей.
В лес я пошел один: никто не предложил составить мне компанию. Тот день выдался пасмурным: в лесу царил предательский полусумрак, землю усыпала мелкая снежная крупа, воздух был сырым и холодным: вместе с дыханием изо рта вырывались клубы пара. Вокруг стояла зловещая тишина, нарушаемая лишь тоскливым посвистом ветра в кронах деревьев. Лес казался вымершим, на снежной россыпи я не заметил ни единого свежего следа – казалось, даже птицы покинули лес, ужаснувшись появлению демонической твари. В груди моей скапливался холод: я чувствовал, что лес превратился в огромную ловушку, которая вот-вот захлопнется за моей спиной.
Вскоре на пути стали попадаться вещи, совсем испортившие мое и без того смурное настроение: оторванные и обгрызенные части тел животных – там лосиная нога с торчащей белой берцовой костью, там оторванная голова молодой косули, а где-то кучка потрохов под деревом или объеденный кусок хребтины со следами огромных сильных зубов, глубоко оттиснувшихся в крепкой кости. Глядя на все это безобразие, я не единожды задавался мыслью: а не повернуть ли мне назад, пока еще не поздно? Но ноги словно сами все дальше уводили меня вглубь леса, глаза настойчиво искали необычные следы оборотня, а уши едва ли не шевелились, пытаясь уловить хоть какие-то звуки, выдающие чужое присутствие. Я внутренне уже молил Бога, чтобы проклятый зверь наконец появился, ибо неопределенность давила на сердце словно тяжеленная груда камней.
Дорогу мне пересек довольно широкий ручей, затянутый тонким ледком. Я остановился на берегу, посмотрел вперед, направо, налево... Сосны, сосны, сосны – вдали их высокие стройные рыже-серые стволы сливались в сплошную стену. По-прежнему вокруг было тихо.
Хоть я и был все время начеку, но зверь все же обманул меня. Как сейчас помню: за спиной и чуть справа в землю тяжко и глухо ударили лапы спрыгнувшей откуда-то сверху твари. Меня хоть всего и перекорежило от ужаса, но все ж таки обернулся я на звук моментально.
Огромный уродливый зверь уже оторвался от земли в новом прыжке и летел по воздуху в каком-то едва ли не десятке шагов от меня, стремительно приближаясь! Палец мой сам собой вдавил один из спусковых крючков двустволки. Сноп желтого пламени опалил морду чудовища.
Я отшатнулся в сторону, когда широкая мохнатая туша пронеслась надо мной, задев меня мощным угловатым плечом – словно бревном ударила. Не удержавшись на ногах, я упал на бок, однако оружие не выпустил. Перекатился через спину, развернулся, встав на одно колено, поднял ружейные стволы.
Противник мой рухнул прямо в ручей, проломив хрупкий прозрачный лед. С шумом, фырканьем и злобным рыком он уже выбирался на берег, вода струйками стекала с его боков и оскаленной морды, из клыкастой пасти вылетел густой клуб пара. Я ранил зверя: шерсть на левом плече вервольфа потемнела от крови – кровь пятнала лед и расплывалась на воде ярко-алыми пятнами. Морда зверя собралась угрожающими складками, взгляд совершенно бешеных желтых глаз словно пронзал ледяными стрелами. Я отчетливо понимал: если не попаду ему сейчас в башку или грудь, то через мгновение буду разорван на мелкие клочки. И прежде чем оборотень атаковал, я успел прицелиться и мягко спустить курок.
Монстр вздыбился, окутанный дымом выстрела и испустив ужасающий вопль, ринулся на меня.
Ну все... Я уронил тяжелое бесполезное ружье и кинулся к ближайшей сосне. Прыжок – и пальцы мои обхватили тонкую гибкую ветвь, затрещавшую под моей тяжестью. Застонав от ужаса, я все же доверился ветке и рывком кинул тело вверх. Ветка к счастью выдержала. Я встал на нее ногами, затем полез дальше.
Снизу хлестнул яростный рык – я, честно говоря, чуть не обделался. Обхватив шершавый ствол руками и ногами, я сумел добраться до следующей ветки, и лишь навалившись на нее грудью, осмелился наконец бросить взгляд вниз.
Оскаленная морда демона прильнула к стволу в каких-то трех метрах от меня! Оборотень карабкался вверх, впиваясь в дерево своими ужасными когтями. Он жутко хрипел, из пасти его хлопьями ползла кровавая пена, в выпученных глазищах стояла смертная тоска – но он продолжал упорно преследовать меня, никак не желая умирать. Проклятье! Я закинул ногу на ветку . И тут ветка вдруг переломилась и я полетел вниз, прямехонько на вервольфа!
Мой сапог ударил зверюгу по зубам. Я услышал громкий лязг, почувствовал зловонное дыхание проклятой твари – и, стыдно сказать, все же немножко напустил в штаны.
Зверь подо мной рухнул вниз, а я, пролетев за ним, успел как-то ухватиться за ту первую ветку, которая возможно спасла мне жизнь. Так я висел, вцепившись в колючую ветвь мертвой хваткой и смотрел вниз, на распростертое тело оборотня.
Странно, но я как-то упустил момент, когда зверь перекинулся в человека: только что был волк, а тут уже какой-то мужик голый лежит. Я отпустил ветку и приземлился рядом с телом.
Он был нездешним, не из наших краев – высокий, сухопарый, жилистый старик с длинными седыми волосами и окладистой бородой почти до середины груди. Тело его во многих местах было покрыто длинным белесым вроде как пухом, ногти на руках и ногах омерзительно длинны и черны. Его странные янтарно-желтые глаза были широко раскрыты и еще не утратили свой блеск. В широкой волосатой груди старика зияла багряно-черная дырка, в которую свободно бы пролез мой указательный палец; из-под спины его расплывалось кровавое пятно, пропитывая и растворяя снежную крупу.
– Ну, слава Богу! – выдохнул я, перекрестившись.
Ладони ужасно саднили и кровоточили.
Вдруг старик кашлянул. Вместе с кашлем из дырки в груди выплеснулась струя крови. Сипя и хрипя, он приоткрыл рот. Губы его блестели от крови, кровь текла из уголков рта, пятная бороду. На изможденное сухое лицо на какой-то миг вернулся румянец – нездоровый такой, как чахоточный, глаза зашевелились, отыскивая меня. Нашли.
– Вывернулся таки, гаденыш! – сиплым шепотом проговорил жуткий старик, сверля меня злобным взглядом. – Как хоть зовут-то тебя, губитель мой?
– Пауль Лукас! – ляпнул я, не подумавши.
– Лукас, – повторил старик, давясь кровью и кашляя. – Чертов Лукас!
Это были его последние слова: извергнув изо рта целый поток крови, он выгнулся, сотрясаемый конвульсиями – и помер.
– Что вы сделали с телом? – спросил Иоганн, нарушив несколько затянувшуюся паузу.
Дядюшка Пауль очнулся и протянул руку к своей кружке с пивом. Сухие узловатые пальцы лишь коснулись ручки и словно в нерешительности легли на поверхность стола. Старик наморщил нос и дернул острым кадыком, сглатывая слюну. По лицу его скользнула гримаса отвращения.
– У меня с собой был топорик. И большой охотничий нож, очень острый. Сначала я... отделил голову мертвеца. Затем конечности. Топором перерубил хребет. Потом ножом принялся рыть могилу. Долго рыл: когда наконец закончил, уже изрядно стемнелось. Побросал я в яму расчлененное тело, завалил землей, а сверху воткнул крест из двух сучьев, перевязанных обрывком кожаного шнурочка. И заторопился в деревню.
Надо сказать, страх еще долго не отпускал мое сердце: на хутор я вернулся жить лишь полгода спустя – и то первые месяцы просыпался по ночам в холодном поту: все мнилось мне, будто призрак оборотня бродит вокруг хутора, и иной раз в вое зимних ветров мне чудились стоны его страдающей души, не нашедшей упокоения и обреченной на вековечные муки.
Вскоре я завел щенка и назвал его Руфусом – так у меня появился надежный товарищ с чуткими ушами, острым нюхом, громким голосом и отважным сердцем. Руфус быстро вымахал в громадную псину, а я научился спать спокойно.
– Ну, папаша! – возбужденно заскреб в затылке Михкель. – Ну и историю ты нам поведал! Я конечно слышал пару раз что-то такое от покойной матушки в детстве, а тут... с такими подробностями! Что же ты раньше-то не рассказывал?
– А и не рассказал бы никогда, – нахмурился старый Лукас. – Кабы не начало все это сызнова повторяться.
– Ну-у... не мог же изрубленный на куски, давным-давно сгнивший труп вдруг взять, да и встать из могилы, – не совсем уверенно проговорил Иоганн. – Разве что дух его. Но не может же дух жрать мясо... как вы считаете? – чувствовалось, что в мыслях нового лесничего воцарилось полное смятение.
– Да, тело изрублено и сгнило в могиле, – согласно качнул седой головой дядюшка Пауль. – Но повадки все те же. Я как увидел беднягу Шультце, насаженного на сук, с объеденными ногами и задницей, сразу вспомнилось, что сотворил вервольф с гонцом к герцогу в те давние годы. Не знаю, Иоганн, может быть неприкаянный дух оборотня бродил все эти годы по лесу или спал где-то, а теперь вдруг пробудился и вселился в кого-то подходящего. Я тебе, Иоганн, советую предупредить свою матушку на хуторе, а еще лучше, забрать ее в деревню хоть на какое-то время... ну, пока как-то не разрешим этот вопрос. А решать его надо, пока чудовище не натворило новых бед.
– Вы совершенно правы – сегодня же поскачу на хутор!
– Я отчетливо слышала каждое слово из рассказа старого Лукаса, – продолжала женщина, легонько поглаживая пальцами красную шапочку. – И запомнила почти все слово в слово. Но не только я подслушивала этот разговор: когда гости ушли и отец вернулся в дом, мачеха тотчас же схватила его за рукав, и отведя в сторонку, зашептала (однако достаточно громко):
– Думаешь, я не знаю, о чем вы там говорили? Никуда ты не поедешь, понял? Ни на какой хутор.
Отец ответил не сразу. Опустив глаза, озабоченно почесал за ухом. Наконец выдавил чуть слышно:
– Как ни крути, а ехать надо.
– А почем знать, не от матушки ли твоей вся эта чертовщина-то исходит? – ехидно ухмыльнулась Хильда.
– Да что ты такое говоришь! – возмутился отец.
Я встала и тихонько вышла из комнаты, однако притаившись за дверным косяком, дослушала разговор.
– Мне она, между прочим, сразу не понравилась: вид у нее уж больно того, зловещий. И скрытная вся какая-то, слова лишнего не молвит. Одно слово, ведьма. Может это она в волка и оборачивается.
И опять папа не нашелся сразу, что ответить.
– Я должен ехать, – наконец послышался его голос – и было в его словах гораздо больше твердости, чем обычно.
– Дурак! – презрительно бросила Хильда. – Пропадешь почем зря. И на кого тогда дочка твоя останется, а? На меня, да? – подловато хихикнула мачеха.
– Я ненадолго, – ответил отец с едва сдерживаемой яростью.
Вскоре он уехал.
– И вы опять не рассказали ему о том, что видели в черном зеркале?
– Да, я снова не решилась сказать об этом, – женщина подняла взгляд от стола и посмотрела куда-то в сторону, словно избегая встречаться со мной взглядом. – Хотя конечно надо было все рассказать.
Вернулся отец через несколько часов – еще более расстроенный, чем в тот день, когда нашел у Красного оврага растерзанного лося. Он молча кивнул мне, затем вышел на крыльцо покурить. Я прильнула ухом к двери, прислушиваясь к его редким вздохам и едва слышному потрескиванию тлеющего табака. Подавленное настроение отца передалось и мне: в носу щипало, хотелось плакать. Затем я услышала, как он выколачивает трубку о перила крыльца.
– Проклятое черное зеркало! – пробурчал он. – Проклятое зеркало!
На следующее утро отец с помощником собрались везти продавать хлеб на рынок в одно отдаленное селение, и значит уезжал он на весь день до вечера.
– Вот что, дочка, – сказал он мне перед самым отъездом. – Ты сегодня далеко гулять не ходи, а как вечереть начнет, так вообще из дому носа не высовывай. Поняла?
– Поняла, папа, – ответила я, сокрушенно вздыхая: перспектива провести большую часть дня под надзором зловредной мачехи, ясное дело, не радовала.
Вот уехал отец, а когда день стал клониться за вторую половину, меня Хильда пальчиком поманила.
– Вот, – указала она на скамью, где стояла корзинка с крышкой. – Отнеси это бабушке: тут булки, пирожки с яблоками и вареньем.
– Но-оо... папа сказал, чтобы я далеко от дома не уходила, – чуть запинаясь ответила я, чувствуя, как начинают краснеть уши.
– Что? – переспросила она, хотя явно слышала мой ответ.
– Папа... – начала я.
– Давай-ка не спорь, а бери корзину и топай! – оборвала она меня. – Неси, пока выпечка еще свежая.
Я молча смотрела в пол.
– Что такое? – в голос ее прокрались шипящие змеиные нотки, не предвещавшие ничего хорошего.
Я все так же молча взяла корзинку, и накинув на плечи плащик, вышла за дверь. Моя любимая красная шапочка осталась забытая висеть на гвоздике.
Я не появлялась у бабушки уже довольно давно, с того самого случая с зеркалом, и конечно же, идти на хутор (особенно после всех этих рассказов про оборотня) мне совсем не хотелось. Правда, шла я днем и погода стояла отменная, солнечная – но все же по спине нет-нет, да и пробегал холодок страха: а вдруг этот ужасный зверь и днем рыщет по лесу?
С такими вот мыслями я дошла до хутора. Калитка была распахнута настежь, словно бабушка дожидалась гостей. Миновав калитку, я замедлила шаг, а у крыльца вообще в нерешительности остановилась.
Волна холода коснулась моих рук, скользнула по лицу. Внезапный порыв ветра налетел невесть откуда, со свистом пронесся по двору – и хорошей погоды как не бывало: небо заволокли серые тучи, лес тревожно зашумел, качаясь и поскрипывая. На щеку упала первая капелька дождя.
– Ба-буш-ка-аа! Это я, Мария... то есть Катрина! Пирожков тебе принесла!
Дверь скрипнула, в черной щели появилась половина бабушкиного лица.
– Ну так заходи в дом, чего на улице мнешься?
Бабушкино лицо исчезло, дверь осталась приоткрытой. Немного колеблясь, я все же поднялась на крыльцо и проскользнула за дверь. Ладошки у меня сильно вспотели, в душе подобно холодной мерзкой жабе шевелилось дурное предчувствие.
В доме из-за задернутых занавесок царила полутьма. А тут еще и небо сплошь затянулось темно-серым и дождь стал постукивать в стекло. Ах да, еще и запах стоял тяжелый, мерзкий и духота – у меня даже голова начала побаливать.
– Поставь корзинку на стол, – бабушка встала рядом с окном, спиной ко мне. Она была в одной лишь ночной рубашке до пят, мятой и несвежей. Ее длинные седые волосы были растрепаны, даже в колтунах. Почему-то она отворачивала свое лицо в тень, и еще я заметила, что она время от времени быстрыми нервными движениями почесывает то одну, то другую руку. Да-а, когда-то это была очень опрятная и чопорная дама, теперь же бабушка выглядела так, словно ей самое место в доме для умалишенных. Мне стало страшно, и я решила немедля возвращаться в деревню. Однако прежде спросила из вежливости:
– Бабушка, ты должно быть больна? Не нужно ли тебе еще чего? Я передам папе...
– Да, – ответила она быстро, не дав мне закончить фразу. – Немножко приболела, да. Но мне уже лучше. Это скоро пройдет.
Меня неприятно поразил ее изменившийся голос: буквально минуту назад он был вполне нормальным, а теперь стал каким-то глухим и невнятным, словно что-то лишнее во рту мешало бабушке четко выговаривать слова.
– Мнэ угхе лу... лук-хе-ее! – прохлюпала она, наконец оборачиваясь ко мне. Она наклонила голову, и длинные седые космы закрывали лицо, однако сквозь спутанные пряди... Мне показался очень странным неестественно яркий блеск ее глаз. И еще я увидела, почему ей трудно было говорить: ее перекошенный, истекающий слюною рот распирали длинные звериные клыки!
– Мне угхе лу-у-уу... – рот ее судорожно задергался и неоконченная фраза перешла в протяжный, леденящий душу вой:
– У-у –уу, О-о-оо!
Бабушка рухнула на четвереньки, залязгала зубами, по ее узкому сморщенному подбородку стекали потоки пузырящейся слюны. Пальцы ее заскребли по полу – длинные черные ногти, совсем непохожие на человечьи, оставляли на досках глубокие борозды.
Ночная рубашка на бабушке шевелилась странными волнообразными движениями, и это сопровождалось треском и хлюпаньем – звуками тошнотворными и может лишь чуть менее громкими, чем звериное рычание, исходящее из старушкиного горла.
Наконец оцепенение отпустило меня, и я с истошным воплем кинулась вон.
Совершенно ошалев от ужаса, я неслась, не разбирая дороги, и довольно скоро поняла, что меня окружают совершенно незнакомые места. Противный холодный дождь хлестал по лицу, земля под ногами раскисла. Один раз я поскользнулась, и упав, сильно ударилась коленом о выступающий из земли узловатый корень. Я разрыдалась в голос от боли и страха. И – о, ужас! – в ответ раздалось звериное рычание. Я поняла, что обречена и разрыдалась еще пуще – однако поднялась на ноги и прихрамывая, продолжила бег.
Вдруг передо мной выросла мшистая груда огромных камней – а меж ними темнел узкий лаз. Я оглянулась через плечо – позади за деревьями мелькал темный угловатый силуэт, слышалось громкое хриплое дыхание и странное похрюкивание. Не раздумывая ни мгновения, я кинулась к валунам и стала протискиваться в неровную щель между ними.
Чавканье звериных лап по грязи слышалось уже совсем близко. Боком, отчаянно извиваясь, я протиснулась в узкий лаз более чем наполовину, а вскоре, в результате отчаяннейших усилий, тело мое буквально ввинтилось в каменный тоннель целиком. И тут плащ мой за что-то зацепился. Скорчившись в узком пространстве, я изо всех своих детских силенок тянула, дергала плащ на себя, но ничего не получалось.
Неожиданный резкий рывок снаружи – и я ударилась головой о камень так, что искры из глаз посыпались. Тут плащ затрещал и разорвался. Снаружи послышались звуки возни – и в щель стала протискиваться звериная морда! Влажный черный нос, полуоткрытая пасть, в которой блестели изогнутые желтоватые клыки... Через мгновение я ощутила рвущую боль в правой ноге: чуть выше колена кожу бороздил частокол острых зубов. Я закричала и стала протискиваться дальше вглубь лаза. Морда чудовища поворочалась-поворочалась и с тяжелым сопением убралась, я же продолжала упорно лезть вперед, обдирая локти и колени. Меня окружала сырая тьма и холод камня, рану дергало – я чувствовала, как кровь струится по ноге.
Снаружи снова зашебуршало: зверь не оставлял попыток достать меня. Вот опять шорох и поскребывание – все ближе и ближе. Я с трудом смогла повернуть голову и посмотреть назад. Мне навстречу тянулась когтистая лапа – странная и страшная, напоминающая человеческую руку: длинные тонкие пальцы, оканчивающиеся блестящими черными когтями, загнутыми как серпы, жадно шевелились, ища жертву. Рука (или же скорее все же лапа?) была покрыта густой пепельно-серой шерстью. Когти уже маячили едва ли не перед самым моим носом, но дальше рука не продвинулась ни на йоту. Чудовище взрыкнуло от досады.
И тут до меня донесся голос отца: он отчаянно выкрикивал мое имя, звал меня! Голос на мгновение замолкал, затем призыв возобновлялся вновь – и все ближе и ближе! Зверь прекратил возню, лапа немедленно убралась. Потом грохнул выстрел – я даже услышала, как пуля с визгом пронеслась где-то совсем рядом. И еще услышала торопливый перестук: зверь стремительно удалялся прочь!
– Катрина! – отец был рядом с грудой камней.
Я не смогла произнести ни слова, лишь расплакалась в ответ. К счастью, я была услышана.
Хильда ошарашенно хлопала глазами, не в силах произнести ни слова. На щеке ее алел след, оставленный отцовской ладонью.
– Мы еще вернемся к этому разговору, – процедил папа сквозь зубы. – Сначала я позабочусь о своей дочке, а потом вернусь и мы продолжим с этого места, – отвернувшись от мачехи, отец кивнул Михкелю и они взялись за носилки.
– Ну как ты, доча? – тихо спросил отец, наклонившись так низко, что его длинные, темно-русые с проседью волосы коснулись моего лица.
Я в попытке улыбнуться чуть-чуть приподняла уголки губ. Голова кружилась, ногу дергало тупой болью.
– Иоганн... – послышался голос Ханса-Фридриха, Хильдиного отца. – Пока все это не зашло слишком далеко, пока в дело еще не вмешалась Инквизиция... – его плоское, обычно невыразительное лицо сейчас буквально корежило от целой гаммы сильных чувств. – Ну, ты понимаешь... ты должен сам с этим разобраться – и как можно быстрее.
Их взгляды встретились, отец сильно покраснел и первым опустил глаза.
– Я разберусь.
– Тебе понадобятся серебряные пули, – добавил уже в спины уходящим Ханс-Фридрих.
Меня устроили в доме Михкеля, где, как вы помните, жил и старый Лукас, а также Михкелева семья: цветущего вида толстушка Ханна, Михкелева жена, и двухгодовалый сынишка Петер. Меня сразу же перенесли на широкую хозяйскую постель и окружили всяческой заботой, а отец немедля побежал за деревенским лекарем.
Чувствовала я себя прескверно: сильно донимали головные боли, тело сотрясал кашель, от которого в груди хрипело и булькало (я подхватила сильнейшую простуду), а раненная нога распухла. Я заметила, как сморщилось лицо лекаря, когда он осматривал и щупал рану.
– Рана хоть и неглубокая, но смотрите, как сильно воспалена, – лекарь недовольно поджал губы, поцокал сквозь зуб. – Понятное дело: вместе со слюной в кровь попал яд. Ух-ху-хух! – он пригладил свою седую козлиную бородку, затем расстегнул застежку на большой кожаной сумке.
– Значит, сейчас мы промоем рану святой водой, – бормотал он, роясь в сумке. – После вычистим гной и наложим мазь – есть у меня хорошая мазь, снимает жар и воспаление. А потом займемся простудой – с этим-то думаю, попроще будет справиться.
Его голос доносился до меня словно издалека, иногда я на короткое время проваливалась в серое забытье, наполненное мимолетными причудливыми виденьями.
– Ну, на сегодня, пожалуй, все, – лекарь поправил взмокшую от пота прядку волос на моем горячем лбу. Ободряюще улыбнулся. – Своевременно давайте порошки и отвары. Завтра я загляну к вам после обеда.
– Спасибо вам огромное! – отец сунул в сухую ладошку пожилого лекаря пригоршню монет.
– Пожалуйста, Иоганн, – дружелюбно улыбнулся старик, пряча деньги. – Приложу все свое умение, чтоб вырвать вашу дочурку из когтей недуга. И-и... – старик чуть замешкался в дверях. – Мы все очень надеемся, Иоганн, что вы избавите нас от этой дьявольской напасти, от проклятого вервольфа. Вам, несомненно, понадобятся серебряные пули, – с этими словами он удалился.
Мне кажется, сутки прошли спокойно, без всяких происшествий. А может, может, и несколько дней минуло: я большую часть времени спала или же пребывала в расслабленном состоянии, между сном и явью, как бы выпав из общего течения жизни.
– Мария! Мария! – кто-то осторожно, но нетерпеливо теребил меня за плечо. Я разлепила глаза и увидела над собой размытый овал лица. Голос казался знакомым. Наконец я осознала, что это Ханна – вид у нее был весьма встревоженный. Дом был погружен во тьму.
– Да, тетя Ханна? – спросила я.
Ханна предупреждающе приложила палец к губам и отвернув в сторону одеяло, помогла мне сесть. Я чувствовала сильную слабость. Я не понимала, что происходит.
– Вот, – Ханна бросила на постель ворох одежды. – Я помогу тебе одеться. Нужно спешить.
– Куда? – спросила я, позевывая и потирая глаза кулаками. – А где мой папа?
– Надо спешить, – повторила Михкелева жена, помогая мне натянуть платьице. – Нету сейчас времени на разговоры.
Только сейчас я заметила рядом с постелью Петера: его пухлое щекастое лицо было бледно и серьезно, малыш закусил нижнюю губу, еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться – он выглядел очень напуганным.
– Где все остальные? – шепотом спросила я, опуская ноги на пол. Кашель подобрался к горлу и щекотал гортань, вызывая слезы, но я сдерживалась.
Не произнеся более ни слова, Ханна взяла меня за руку, в другую руку вцепился ее сын, и мы в полной темноте пересекли комнату, протолкнулись в чуть приоткрытую дверь и оказались на кухне. Окно было прикрыто ставнями, в зазор между которыми падало немножечко лунного света. Я вздрогнула, заметив прильнувшую к стене черную тень.
– Он бродит поблизости, – прошептала тень, и я узнала голос Михкеля. – Поспешите!
Ханна присела на корточки, послышалось металлическое позвякивание. Глаза мои уже привыкли к полумраку: я увидела откинутую крышку люка и черноту квадратной дыры открытого погреба.
– Я первая, – Михкелева жена исчезла в черной дыре.
Спустя минуту нутро погреба озарилось слабым мигающим светом. Я осторожно заглянула через край: Ханна стояла на земляном полу и смотрела на меня. В руке ее мерцал огарок свечи.
– Теперь Петера сюда, – она поставила плошку со свечой на пол и протянула руки. – Михкель, помоги!
Михкель прислонил ружье к стене, взял сына под мышки и свесил в люк.
– Мария! – позвала Ханна. – Теперь ты!
Я нащупала ногой ступеньку почти отвесной лестницы и стала осторожно спускаться, цепляясь дрожащими пальцами за шершавое занозистое дерево. Ноги мои еще не успели коснуться пола, а крышка над головой уже опустилась. Затем, судя по звуку, Михкель привалил сверху что-то тяжелое. Мы же уселись в углу на какой-то длинный ящик, застеленный сверху ветхим тряпьем. И Ханна задула свечу.
Половицы над головой заскрипели, послышалось приглушенное покашливание и голос дядюшки Пауля:
– Ну как, спрятались?
– Все в порядке, отец. Ты бы вернулся поскорей – не оставляй окно без присмотра.
– Да-да-да, я только проверил, как тут у тебя, – ответил старик. Наверху чуть слышно процокали собачьи когти: Руфус пришел на кухню вслед за хозяином. Собака жалобно повизгивала и ворчала.
– Чует псина, – вздохнул дядюшка Пауль.
– Да-а...
– Ладно, пойду караулить, – старик удалился из кухни.
– Эй, слышите? – зашептал Михкель, прильнув к люку. – Что бы ни случилось, сидите тихо, пока не позову. Понятно?
– Да, – ответила Ханна. Голос ее в кромешной тьме погреба звучал жутковато.
– Мама, мне страшно! – всхлипнул Петер.
– Сынок, ты слышал, что папа сказал? Сидим тихо как мышки.
В подвале стало тихо, наверху тоже. Но тишина эта продлилась недолго.
Бум-мм! – тяжелый удар, от которого загудела дверь, заставил меня подпрыгнуть на месте.
Бумм! – еще удар. Послышался скрип оконной ставни и почти сразу – выстрел, хлесткий, как удар гигантского кнута. Маленький Петер начал хныкать, но тут же резко замолчал – видно, мать закрыла ему рот ладонью.
А дом над нами звенел от собачьего лая, что-то невнятно кричал старый Лукас. Ударил еще один выстрел, послышался треск ломающегося дерева – и яростное клокочущее рычание. Могла ли я не узнать эти жуткие звуки?! Оборотень ломился в дом!
Что-то тяжелое со стороны окна свалилось в кухню, все круша на своем пути. Послышался Михкелев крик – громкий, протяжный, переполненный яростью и животным ужасом. Чудовище зарычало в ответ – казалось, от этого низкого рокочущего звука вот-вот рухнут стены.
– Эй, Лукас! – рычание сменилось человеческой речью. – Я пришел за тобой!
В кухню, захлебываясь лаем, ворвался Руфус. Впрочем, атака его получилась более чем недолгой, оборвавшись истошным визгом и ужасными звуками раздираемой плоти.
– Лу-укас! – вновь подало голос чудовище.
О, этот мерзкий, этот нечеловеческий голос: гнусавый, хрипатый, вгоняющий в дрожь. Чувствовалось, что даже эти короткие слова человеческой речи даются монстру с большим усилием.
– Иду! – послышался старческий голос. – Иду, дьявольское семя! На, получай!
Кухня задрожала от выстрела, со звоном посыпалось битое стекло. Но всю эту какофонию перекрыл пронзительный вой подстреленного зверя. Вервольф заметался, создавая вокруг себя полнейший кавардак.
– Лу-уу-кас! – исторгла звериная глотка долгий леденящий душу вопль. – Лу-у-уу... – все потонуло в грохоте выстрела – на этот раз стреляли со стороны кухонного окна, скорее всего с улицы. Папа?!
– Бах! – второй выстрел.
Над нами что-то завертелось, рухнуло, повалились полки с посудой, покатились, грохоча, кастрюли и сковороды, звенели, разлетаясь сотнями осколков, тарелки. Мы сидели, прижавшись друг к другу, дрожа и плача втихомолку. Сквозь щели в досках просачивался едкий запах пороха.
Наконец, после короткой зловещей паузы послышались осторожные шаги – под каблуками противно хрустели битые черепки.
Отец освободил люк, сдвинув с него тяжелый кухонный стол, и я первой выбралась наружу.
Вокруг царил жуткий кавардак: обломки мебели, битая посуда, брызги крови на стенах и даже на потолке. Клубы порохового дыма, лениво колыхаясь, уплывали в распахнутое окно, ставни на котором были разбиты вдребезги, причем одна вырвана, что называется, с мясом. На полу, среди обломков, я с содроганием увидела оторванную собачью лапу, а чуть поодаль запачканное кровью охотничье ружье с расколотым прикладом.
– Михкель! – несмело позвала за моей спиной Ханна.
Отец мой, чьи руки, одежда и даже лицо были забрызганы кровью, хотя сам он похоже не пострадал, молча обнял женщину за плечи и отвел в комнату, где в углу, на полу, лицом вверх лежал мертвый Михкель. Глухо застонав, Ханна рухнула на колени, уткнувшись лицом в неподвижную мужнину грудь. Рядом стоял маленький Петер, закрыв глаза ладошками, и тихонько поскуливал как щенок.
Старый Лукас был еще жив. Отец положил его на кровать, ту самую, с которой меня подняли среди ночи, и простыня сразу стала пропитываться кровью. Рубашка на груди дядюшки Пауля была изодрана в клочья, под которыми угадывались страшные раны: местами плоть была содрана с ребер. Лицо старика опухло, левую его половину рассекал глубокий до кости разрез, проходящий через пустую кровоточащую глазницу. Старик хрипел, в уголках посинелых губ его пузырилась розовая от крови слюна. Однако он до сих пор пребывал в твердом сознании.
– Ханна, дети... – спросил он, с трудом ворочая языком.
– Слава Богу, живы.
– Михкель?
Отец горестно покачал головой. Из соседней комнаты доносился надрывный плачь Ханны, которому вторил тоненький скулеж мальчонки. Дядюшка Пауль сморщился, из уцелевшего глаза покатилась слеза.
– Сволочь! – прошептал умирающий старик. – Он ведь за мной приходил – мстить за то, давнее. Зачем сына-то... А как там твоя семья? Как Хильда? Папаша ейный?
– Плохо, Пауль, плохо... – отец сжал руку старого Лукаса. – Зверь сначала наведался к нам.
– Ох-хох-хо-оо! – старик закряхтел, с жалостью косясь на меня.
– Тварь затаилась на чердаке, оттуда тихо спустилась в дом, застав нас врасплох, – продолжал отец. – Оборотень схватил меня и с силой ударил о стену так, что я потерял сознание. А когда пришел в себя, все уже были мертвы – особенно досталось Хильде. Я не мешкая рванул сюда. К сожаленью, опоздал...
– Значит тебя вервольф оставил в живых... – Лукас посмотрел на отца долгим взглядом. – Ладно, уже неважно... Пошарь-ка в моем левом кармане.
Отец нагнулся над умирающим.
– Ну как, нашел?
– Да, – на отцовской ладони поблескивал серебряный шарик.
– Их было четыре отлито, если помнишь, – голос старого Лукаса становился все тише, чувствовалось, что силы покидают его. – Третью пулю вервольф словил сегодня: мне удалось серьезно ранить его.
– Да, я видел, как чудовище истекает кровью, – кивнул отец. – Я тоже попал в него: всадил заряд картечи в бок. Но оно все же успело уйти.
– Эта пуля – последняя, – голос Лукаса дрожал и срывался. – Заряди ей свое ружье и всади пулю дьявольской твари прямо в ее черное сердце. Поторопись! Я... я думаю, ты знаешь, где искать монстра.
– Да, – тихо ответил отец дрогнувшим голосом. – Я так и сделаю, обещаю.
Вряд ли дядюшка Пауль успел услышать эти слова: он уже был мертв, я сразу это поняла.
Отец порывисто встал, сжав в кулаке серебряную пулю.
– Дочка, а ну-ка подай мне мою сумку. Во-он, в углу лежит.
Сам он взялся за прислоненное к стене тяжелое ружье.
Я молча смотрел, как отец заряжает ружье – движения его были быстрыми, но без лишней суеты, в глазах горела мрачная решимость. Вот он вкатил в один из стволов серебрянную пулю, следом загнал пыж и стал трамбовать заряд длинным стальным шомполом.
– Ну вот... – он встал на ноги, бросив мимолетный взгляд на бездыханное тело старого Лукаса.
– Оставайся здесь, – он положил мне ладонь на плечо. – Побудь с Ханной и Петером. А я... я должен идти, – он рывком прижал меня к груди и звонко чмокнул в макушку. И вышел, не оглядываясь.
– Папа! – прошептала я, глядя на захлопнувшуюся дверь. – Обязательно возвращайся, милый папочка!
Дробный перестук копыт, мечущийся эхом меж стен проносящихся мимо домов, был единственным звуком, нарушавшим зловещую тишину улицы (лишь утром выяснилось, что все деревенские дворовые собаки отравлены!) Ветер свистел в ушах, ружье за спиной подпрыгивало и било по плечу, бледное лицо Иоганна уродовал застывший хищный оскал, на глазах блестели слезы – холодные слезы, размазываемые по щекам встречным напором воздуха. Свист ветра, хриплое дыхание коня, несущаяся навстречу черная стена леса, более черная, чем ночная тьма.
И вот уже лес сомкнулся за спиной и деревья, раскорячив ветви, обступили всадника со всех сторон, словно стремясь захватить в свои объятья, и копыта глухо бьют в сырую, устланную хвоей землю, расшвыривая комья грязи и мелкий лесной сор.
Вот он, хутор – прорисовывается сквозь сосны нагромождением смутных теней. Иоганн натягивает поводья, склоняется к конской гриве:
– Тпру-у!
На хуторе тихо, окна наглухо закрыты ставнями, дверь же в дом наоборот распахнута настежь, чернея бездонным прямоугольным провалом. Приглашение войти или просто забыли закрыть впопыхах? Иоганн медленно подымается по скрипучим ступеням крыльца, выставив перед собой ружейные стволы. Сердце бешено колотится, во рту пересохло: сейчас ему предстоит застрелить собственную мать! Ступив на порог, Иоганн сняв палец со спускового крючка, трижды перекрестился.
– Да не дрогнет моя рука, верша сей праведный суд! – прошептал он, делая следующий шаг.
В доме непонятно отчего царила прямо зимняя стужа и пахло словно в запущенном зверинце. Иоганн оказался в обеденной зале, замусоренной и пустой: обломки мебели, обглоданные кости и кучи фекалий на полу. Он сразу же обратил внимание на дверь в бабушкину спальню: из-под двери в зазор просачивались тонкой вуалью языки светящегося ядовито-зеленого тумана. Иоганн обреченно вздохнул и приблизившись к двери, толкнул ее ружейными стволами. Взору его предстала совершенно фантастическая картина.
Посреди комнаты в кресле корчилась его мать, и внешность ее претерпевала ужасную трансформацию: обнаженное тело все сплошь покрывал длинный седой волос, конечности были причудливо искривлены и двигаясь, изгибались под самыми невероятными углами, терзаемое судорогами лицо частично несло в себе звериные черты и выглядело отталкивающей маской демона. В боку зияла ужасающая рана, из которой обильно текла кровь и виднелись пульсирующие студнеобразные внутренности. Кресло со скрипом ерзало по полу, душераздирающие стоны перемежались с зубовным скрежетом. Почему-то у Иоганна складывалось впечатление, что мать всеми силами пытается от чего-то избавиться. В следующее мгновение он убедился, что его чувство оказалось верным: из старушечьей груди начало поспешно и словно нехотя выбираться полупрозрачное звероподобное существо, в котором он тотчас узнал вервольфа. А исторгаемые несчастной женщиной бессвязные стоны наконец сменились осмысленной речью – правда, это было всего одно слово:
– Изыди! Изыди! Изыди! – выкрикивала она, мотая головой из стороны в сторону.
И вот демонический дух полностью вышел из терзаемого корчами кровоточащего тела: зависнув в воздухе, он словно уносимый ветром, или скорее, течением, поплыл... да-да-да, в сторону стоящего на окне черного зеркала! Он размахивал массивными когтистыми лапами, словно пытаясь уцепиться за воздух, скрежетал зубами в бессильной злобе – но магическое зеркало продолжало затягивать его в свою кромешную бездонную глубину. Иоганн заметил, что призрачное тело оборотня соединяется со старушкой тысячами светящихся нитей, похожих на тончайшие серебряные струны, и по мере того, как злого духа все дальше уносило от несчастной женщины, эти нити все более истончались и рвались одна за одной, а старушкино тело постепенно теряло звериные признаки. Иоганн понял, как следует поступить.
За короткое мгновение до выстрела злой дух почувствовал постороннее присутствие: оскаленная волчья морда рывком повернулась к Иоганну, здоровенная мускулистая лапища неимоверное удлинившись, вытянулась в его сторону, стремясь схватить и притянуть к себе – и тут грянул выстрел.
Серебряная пуля прошла сквозь призрачную грудь монстра, аккурат там, где сердце – и как раз в тот момент, когда черное зеркало уже наполовину засосало вервольфа. Монстр тотчас взорвался облаком вонючего дыма. И заодно пуля вдребезги разнесла магическое зеркало.
Наполнявший комнату светящийся туман почти мгновенно рассосался, пропал и могильный холод: магия ушла. На стоящем в углу комодике ровным теплым светом горели две свечи; в кресле неподвижно застыло обнаженное костлявое тело пожилой женщины. По худой ноге ее стекала струйка крови, скапливаясь маслянистой лужей под креслом. Лишенная магической силы оборотня, тяжело раненная женщина скорее всего уже умерла. Иоганн опустил ружье и приблизился к телу матери. Он почувствовал, как по щекам заструились слезы.
– Сын мой... – бледные губы разошлись, роняя вместе с шепотом капли крови. – Прости, если можешь, прости за все. Я не единожды пыталась избавиться от этого – и вот только сейчас... Ты должен... сжечь все, – тут шепот стал едва различим, но Иоганн все же смог уловить смысл последних слов – правда, уже по движению губ. Седая голова бессильно упала на грудь, худая рука на подлокотнике кресла мелко затряслась в предсмертной агонии (Иоганн заметил, что рука так и осталась не вполне человечьей: узкую, сильно вытянутую кисть местами покрывали клочки шерсти, тонкие пальцы оканчивались звериными когтями).
Огонь охватил дом с удивительной быстротой: языки пламени принялись жадно лизать старое дерево, вздымаясь до небес, вытягивая свои сыплющие искрами трепещущие пальцы к огромной бледно-желтой луне, застилая ее равнодушный лик клубами жирного дыма. Перекидывая ногу через седло, Иоганн старался гнать от себя мысль о том, как сейчас там, в самой сердцевине бушующего за его спиной ада, среди огненного неистовства скрючивается и осыпается жаркими углями тело его матери.
– Наверное, с тех пор для многих ваш отец стал героем.
– А он и был героем, – хозяйка постоялого двора, фрау Мюллер встала из-за стола, давая понять, что рассказ окончен и более ей добавить нечего. – Идемте, я покажу вам вашу комнату.
Комнатка оказалась миниатюрной: все ее убранство ограничивалось топчаном, рукомойником на стене, шатким столиком, посреди которого стоял оловянный подсвечник с оплывшей свечой да простым некрашеным табуретом.
– Фрау Мюллер, а что было дальше: с вашим отцом, с Ханной и Петером, с вами наконец?
– Вам, правда, интересно?
– Ну... да.
– Мы стали жить вчетвером: я, отец, Ханна с сыном. Потом отец взял Ханну в жены и, можно сказать, жили мы дружно и счастливо – двенадцать лет. Все они, в том числе первенец Ханны от папы, Юрген, умерли от холеры. Я вышла замуж за отставного военного, артиллерийского полковника герра Мюллера в двадцать четыре года – после его смерти мне и достался этот постоялый двор. В общем-то, больше рассказывать и нечего. Спокойной вам ночи.
– Спокойной ночи, фрау Мюллер.
Лишь только дверь за хозяйкой затворилась, я тотчас же достал свой дорожный набор писчих принадлежностей, стопку бумаги, и очинив перо, принялся скрупулезно записывать воспоминания госпожи Мюллер, пока подробности были еще свежи в памяти. За этим занятием я провел добрую половину ночи – руку ломило от боли, на среднем пальце натерлась преизрядная мозоль, а разум туманило непреодолимое желание спать, когда я наконец поставил последнюю точку и перо выпало из дрожащих пальцев. Обессиленный, я с трудом разогнув спину, встал из-за стола и рухнув на лежанку, вскоре заснул.
Проснувшись около полудня, я заказал хозяйке завтрак к себе в комнату, и в ожидании оного, просматривал сделанные накануне записи. Вроде бы и неплохая история, все-таки вызывала легкое чувство неудовлетворенности: на мой взгляд тут не хватало какого-то, может и совсем незначительного штриха, который бы придал ей завершенность. Я так и сяк обдумывал эту проблему за завтраком, но никаких путных идей мою голову так и не посетило. И именно поиск толчка к вдохновению заставил меня задать любезной хозяйке постоялого двора несколько, на мой взгляд, бестактный вопрос:
– Фрау Мюллер, у меня к вам несколько... ну, не совсем удобная что ли просьба: не могли бы вы показать мне место, где стоял тот самый хутор – лесной хутор вашей семьи?
– О, Боже... Зачем вам это, мсье? Там даже и развалин не осталось, заросло все травами да кустарником.
– Я очень хочу увидеть это место своими глазами. И если вы проводите меня, я готов заплатить некую разумную сумму.
Хозяйка тяжко вздохнула и покосилась на кошель, который я достал из кармана.
– Ну-у... я даже не уверена, смогу ли сейчас отыскать это место.
Развязав шнурок, я наклонил кошель и на мою ладонь звякнув, выпала горсть монет.
– Хорошо, – кивнула фрау Мюллер с мрачноватой решимостью. – Пойду, скажу старому Клаусу чтоб запряг кобылу.
Оставив за себя хозяйствовать широкозадую, несколько дураковатую на вид деваху лет двадцати, хозяйка щелкнула поводьями, и повозка, влекомая низкорослой лохматогривой кобылой, покинула постоялый двор.
Был конец мая, погода стояла просто чудесная, и поездка в лес доставила мне несказанное удовольствие: вдыхая полной грудью запах свежей хвои и неброские, но приятные ароматы лесных цветов, я пребывал в восхитительнейшем расположении духа, и даже некоторая угрюмость фрау Мюллер развеялась под благотворным влиянием лесных красот.
– Вроде вон там, – остановив лошадь, хозяйка постоялого двора наклонилась вперед, с прищуром всматриваясь вдаль. – Конечно, местность выглядит уже немного не так, но я узнаю приметную группу деревьев – видите, вон там, левее, пять сосен из одного корня растут.
– Что ж, давайте проверим.
– Нн-о-о! – госпожа Мюллер шлепнула поводьями по широкому лоснящемуся заду кобылы. – Пошла!
Вскоре мы стояли на краю заросшей высокой травой и колючим кустарником поляны. Да, раньше здесь жили люди: кое-где на колышимой легким ветерком порослью торчали черные обгорелые бревна, а сама середина поляны, где заросли были особенно густы, вздымалась небольшим продолговатым холмом, над которым возвышалась наполовину рухнувшая труба камина, сложенная из грубого серого камня. Я молча посмотрел на фрау Мюллер и по ее глазам понял, что это именно то самое место и есть.
– Я немножко осмотрюсь тут, – я зашагал по направлению к каминной трубе.
– Будьте осторожны: где-то там колодец, – проговорила фрау Мюллер мне вдогонку.
Следуя ее предостережению, я внимательно смотрел под ноги, раздвигая траву сухой веткой, подобранной на краю поляны. Дойдя до подножия холма, я остановился в тени, отбрасываемой трубой. В голове моей созрела мысль, столь дерзкая и столь навязчивая, что...
– Хм, – молвил я в задумчивости, оборачиваясь к женщине, терпеливо ждущей меня на краю поляны. – Интересно, а где располагалась спальня вашей бабушки?
Женщина ответила не сразу, но все же ответила.
– Справа от трубы и чуть сзади. Вы уж извините, но мне пора возвращаться.
– Да, конечно, – лучезарно улыбаясь, я направился к ней. – Все, что я хотел увидеть, я увидел. Более здесь делать нечего.
Тут я конечно слукавил.
Мы вернулись на постоялый двор и я сказал хозяйке, что, пожалуй, задержусь у нее еще на денек: мол, окрестности тут больно уж красивые, хочется побродить вокруг.
– Есть ли тут у вас какие достопримечательности, хозяюшка?
– Хм... – поджала губы фрау Мюллер. – Озадачили вы меня однако. Места-то у нас конечно живописные, но вот что касается достопримечательностей... Ну, разве что церковка наша деревенская: ей, поди, лет двести, не меньше. Еще мельница водяная, тоже совсем старая – это во-он в тот конец топать надо, и как выйдете за деревню, еще немного пройти. И тогда, справа от дороги...
– Спасибо, обязательно посмотрю и церковь и мельницу, – отвесив учтивый поклон, я вновь покинул постоялый двор. Но отправился отнюдь не церковь смотреть, а в ранее примеченную скобяную лавку, где купил лопату, заступ и серп.
Дорогу до хутора я запомнил хорошо и добрался до заветной поляны не более чем за час. Приблизившись к холму, скрывавшему развалины дома, я, отложив заступ и лопату, прежде взялся за серп. Острейшее лезвие легко срезало густые, высотою в человеческий рост стебли крапивы – вскоре я стоял на месте, указанном фрау Мюллер и сильными ударами расчищал площадку под будущий раскоп. Пришло время браться за заступ.
Сравнительно тонкий слой земли, пронизанный переплетением корней и кишащий жирными червями, вскоре сменился битым камнем, золой и черной древесной трухой. Я старался действовать осторожно, и был предельно внимателен, дабы не пропустить что-нибудь интересное. Впрочем, цель моих поисков была вполне определенной. От напряженной работы я весь взмок и освежающий ветерок подкравшейся вечерней прохлады пришелся очень даже кстати – правда, я опасался, что к сумеркам не сумею отыскать ничего путного. Черт, а вдруг все эти мистические подробности воспоминаний фрау Мюллер, не более, чем фантазии, призванные приукрасить ее рассказ? Было бы крайне обидно, если так.
Лучи заходящего солнца заставили блеснуть какую-то стекляшку на дне ямы. Я присел на корточки и осторожно подцепил это нечто на краешек лопаты. Из горсти праха торчал треугольный осколок черного стекла! Я осторожно взял его двумя пальцами, переложил на ладонь, и послюнявив указательный палец, потер грязную поверхность. Выбравшись из ямы, я стал вертеть осколок так и эдак, пытаясь поймать в нем свое отражение, но попытки мои не увенчались успехом. Неужели мне повезло, и я нашел то самое черное зеркало? Наверное, так и есть – я завернул драгоценную находку в носовой платок, сбросил ненужные теперь инструменты на дно раскопа и поспешно удалился с поляны: хотелось до темноты успеть на постоялый двор.
За весь путь на родину я так ни разу и не притронулся к своей находке, запрятанной на самое дно дорожного сундучка. В кармане я носил ее недолго: по прибытии на постоялый двор вдовы Мюллер, я сразу же переложил спеленутый носовым платком осколок магического зеркала как можно подальше, ибо прикосновение к этой таинственной вещи возбуждало в душе моей странное тревожное чувство. И лишь прибыв наконец в Париж, распаковав вещи и плотно поужинав, я отослал слугу, оставшись совершенно один – а время приближалось к полуночи. Расположившись в своем любимом кресле напротив камина (разожженного ради уютности обстановки) и пригубив отличнейшего красного вина, я наконец развернул носовой платок, чуть пропитавшийся запахами гари и сырой земли, и взяв черный кусок стекла в руки, стал его пристально разглядывать. Дополнительным источником света мне служил шестисвечный канделябр, стоящий подле меня на круглом столике – свет искрился на острых гранях треугольного осколка, янтарными бликами скользил по его гладкой поверхности – но, как и прежде, черное стекло – кстати, черное с обеих сторон – ничего не отражало, оставаясь зловеще непроницаемым. Десятки раз я поворачивал проклятый кусок стекла по разными углами, пытаясь поймать хоть намек какого-то отражения – все тщетно. Я наконец сдался и положил осколок на стол. И тут... Я вздрогнул, словно иглой уколотый: на гладкой черной поверхности мелькнуло нечто, похожее на глаз!
Может, почудилось? Я приблизил глаза к осколку и попытался поймать угол зрения, при котором заметил столь взбудоражившую меня картинку. Мне это удалось почти сразу – о чем я теперь очень жалею.
Да, из глубины проклятого куска стекла на меня смотрел выпученный звериный глаз, излучавший невероятную злобу. Глаз окаймляла серая с буроватым отливом шерсть. Изображение было застывшим, око оборотня оставалось совершенно неподвижным, но в тоже время выглядело совсем настоящим – словно нас разделял слой стекла не тоньше пленки. С глухим вскриком я отшатнулся и накинул на осколок черного зеркала носовой платок.
(Приписка, сделанная рукой Шарля Перро).
После внезапной кончины моего троюродного брата, господина N, мне в руки по стечению обстоятельств попала часть его архива, где среди всего прочего находились и путевые заметки, отражавшие его странствия по германским землям. История об оборотнях, рассказанная ему пожилой хозяйкой постоялого двора, не единственная из собранных им по дороге, но, пожалуй, самая интригующая. Столь же интригующи обстоятельства его смерти: слуга обнаружил его уже остывшее тело... под кроватью, с лицом, обезображенным гримасой ужаса. Врач сказал, что несчастный умер от разрыва сердца. Что же спровоцировало приступ? Приснившийся ночной кошмар, оказавшийся столь ужасающе правдоподобным, что человеческое сердце не выдержало? Еще я слышал, что одна рука покойного была сжата в кулак, а меж пальцев проступила засохшая кровь. Когда врач, движимый любопытством, с превеликим трудом разжал кулак, то обнаружил в ладони осколок черного стекла, острыми гранями глубоко вошедший в кожу.
История оборотня и Красной Шапочки на мой взгляд вполне достойна увидеть свет – правда, не в столь мрачном виде, в каком ее записал мой покойный родственник. Если отсечь пугающие места и чуть подправить сюжет, может получится отличная детская сказка. Я даже знаю, как ее начать: «Жила-была девочка и звали ее Красная Шапочка». А жутковатая история фрау Мюллер... хм, вполне может быть, когда-нибудь придет и его черед предстать перед глазами читателя. Может, позже.